— Твоя мисс Перкинс определенно редкий экземпляр, — заметил Дюма. — Ее стиль и манеры напомнили мне Алису Рузвельт, чей отец однажды сказал, что может быть президентом Соединенных Штатов или следить за Алисой, но заниматься одновременно тем и другим он не в силах. Я бы нисколько не удивился, если бы по примеру мисс Рузвельт мисс Перкинс прямо в одежде прыгнула в бассейн или начала палить в воздух из пистолета, чтобы развлечь компанию, окажись у нее под рукой бассейн или пистолет.

— Ты прямо-таки помешался на мисс Перкинс, — проворчал Моррисон. — Пожалуй, это у тебя наклевывается роман.

— Ты шутишь.

— Ни в коем случае.

— Воn giorno!

Перед ними материализовался Гуидо Пардо, корреспондент газеты «Ла трибуна», и со средиземноморским энтузиазмом расцеловал обоих в щеки. Он только что прибыл из Санкт-Петербурга, где русские хвастали тем, что уже собрали стотысячное войско в маньчжурском городе Харбин, в пятистах сорока милях к северо-востоку от Порт-Артура. Каждый день они посылали в зону боевых действий подкрепление из пяти тысяч солдат. Правда, суровая погода создавала трудности, препятствуя успеху военной кампании.

— Что ж, хотя бы это радует, — сказал Моррисон.

Пардо еще больше порадовал Моррисона, когда привел новые доказательства некомпетентности его коллеги и «заклятого друга» Грейнджера. В Ньючанге Пардо довелось сразиться с Грейнджером на бильярде. За соседним столом играли русские офицеры. Грейнджер, хвастая «отменным» знанием русского языка, якобы подслушал их разговор, а потом заговорщически шепнул Пардо:

— Сорок пять раненых.

— В каком сражении? — невозмутимо спросил Пардо. Русский был его вторым языком.

— Не могу точно сказать, — сказал Грейнджер, и у него забегали глазки. — Похоже, в последнем.

— Я уж не стал говорить ему, что русские просто обсуждают cчет игры, — сказал корреспондент Моррисону и Дюма. — Buffone![9]

Все трое дружно посмеялись над Грейнджером.

В обществе Пардо время пролетело незаметно, и в начале четвертого пополудни вдали показались массивные стены Пекина.

Когда поезд подошел к городу и остановился у руин ворот Сичжимэнь, разрушенных во время «боксерского» восстания, Моррисон испытал радостное волнение от встречи со средневековой столицей, которая вновь приветствовала его своими каменными объятиями, вселяя чувство уверенности, уюта, защищенности. И одиночества.

Перед возвращением в Тяньцзинь Дюма предстояло ночевать в британской миссии. Его уже ждал экипаж. Пардо собирался остановиться у друзей. Мужчины тепло попрощались.

Пока они с Куаном тряслись в повозке по знакомым пыльным улицам, Моррисон предавался грусти. Надо же, Мэй была в Пекине, а он об этом не знал. Как же это угнетало его! Он бы с таким удовольствием показал ей город, рассказал его историю, богатую и удивительную. Джеймсон все-таки осел. Моррисон был уверен в том, что ни разу не слышал от К. Д. упоминания о том, что некая американская наследница мечтает познакомиться с ним за ланчем; от такого приглашения никто бы не отмахнулся.

Расправив грудь, дабы встряхнуться от тоски, Моррисон вдохнул пыльный воздух и, чувствуя, что вот-вот чихнет, полез в карман пиджака за носовым платком. Но нащупал что-то более мягкое и свежее. Каково же было его изумление, когда он извлек из кармана дамский носовой платок, обрамленный кружевами и украшенный вышитой монограммой МРП.

Какой милый сюрприз!

Начисто позабыв о том, что собирался чихнуть, Моррисон прижал к лицу кусочек нежной ткани. Она еще хранила аромат духов, и ее прикосновение было подобно прощальному поцелую.

Боже, как хороша эта девушка с лучистыми глазами! Сколько в ней жизни!

Их тряский маршрут пролегал к воротам Небесного спокойствия, потом на восток и снова к северу, вверх по проспекту Колодца княжеских резиденций, так близко примыкавшему к Запретному городу, что с заходом солнца улица полностью погружалась в тень, отбрасываемую дворцовыми стенами.

Когда повозка остановилась возле его дома — солидная постройка из серого кирпича, некогда принадлежавшая маньчжурскому принцу, — Моррисон попытался взглянуть на него глазами Мэй. Он живо представил себе ее восторг при виде грозного оскала каменных львов, гордо восседающих при входе, резного Шира под лапой самца и куба под лапой львицы. Он рассказал бы Мэй о том, как жители Пекина легко определяли статус человека по фасаду его дома, точно так же как положение при дворе — по узору вышивки на платье. Зажиточный обыватель мог украсить убогий вход в дом фресками и шелковыми фонариками, но этим невозможно было никого обмануть. Моррисон не преминул бы обратить внимание дочери сенатора на впечатляющий вид его «Скромной» обители.

Следуя за Куаном к высокой резной стене, загораживающей Проход во внутренний двор, — «духовной ширме», призванной отгонять злых духов, которые, по китайским поверьям, могли продвигаться только по прямой, — он улыбался. Ему вдруг пришла в голову любопытная мысль, и, показав на стену, он спросил у боя:

— Куан, ты веришь в то, что злые духи передвигаются только по прямой? Мне всегда казалось, что зло имеет привычку выныривать из-за угла.

Куан на мгновение задумался.

— Это люди не передвигаются по прямой, — с еле заметной улыбкой ответил он. — Не могут себя заставить. Так и норовят свернуть за угол. А там их и подкарауливают злые духи.

— А!..

В аккуратном дворике за ширмой их встретила набухшая почками карликовая яблоня; в бамбуковой клетке среди ее ветвей нежно щебетал монгольский жаворонок. Весенний фестиваль начался шестнадцатого числа этого месяца, и все вокруг выглядело по-новогоднему свежим — от ярко раскрашенных решеток на окнах до каллиграфически выписанных двустиший на створках дверей. Миниатюрные мандариновые деревца в кадках наполняли воздух тонким цитрусовым ароматом. Из глубин тридцатикомнатной резиденции доносились гортанные звуки разговора на пекинском диалекте. Серая кобыла Моррисона тихо ржала в конюшне.

Обычно Моррисон с особым удовольствием смаковал этот момент возвращения из поездки, когда звуки и запахи дороги — свист и грохот паровых двигателей, визг и толкотня толпы, крики кули и топот копыт — постепенно растворялись, уступая место знакомым ритмам и ароматам ставшего родным дома. Однако на этот раз у него возникло чувство, будто на сцену упал мрачный серый занавес и веселый красочный мир, в котором он пребывал еще вчера, растаял, обратившись в иллюзию.

Во двор вышла хрупкая, миловидная девушка с метлой в руках. Хотя она выглядела не старше шестнадцати, волосы у нее были убраны на манер замужней женщины. Завидев мужчин, девушка резко отпрянула в сторону и, крепче вцепившись в метлу, уставилась под ноги.