– А если я почувствую, что ее жизненно необходимо использовать, то можно? – спросил я.

Джона вздохнул.

– Все зависит от того, как вы захотите ее использовать. Но я бы предпочел, чтобы вы этого не делали, – ответил он.

Я вставил эту цитату, потому что она показалась мне важной – с учетом того, какое количество людей считает, что у Джоны какой-то неврологический дефицит совести.

– Испытываемое мной сожаление просто всепоглощающее, – продолжил Джона. – Я думаю о том, что совершил по отношению ко всем тем людям, которых люблю. На что я обрек свою жену. На что я обрек своего брата. На что я обрек своих родителей. Эти мысли не отступают. Через долгое время, когда я оправлюсь от потери своего статуса, потери своей карьеры, которую я невероятно любил, я уже никогда… – Джона прервался. – Жизнь коротка. И я причинил невероятную боль людям, которых люблю. Я не знаю, как назвать это чувство. «Раскаяние» звучит более-менее подходяще. Меня гложет невероятное раскаяние. И время идет, а оно никуда не девается. Жалкое, неотступное чувство.

Я услышал, как где-то на фоне заплакала маленькая дочка Джоны. Мы заговорили о «скользкой дорожке», которая привела к фейковым цитатам Боба Дилана. Все началось с самоплагиата – с того, что Джона использовал свои же абзацы текста в разных статьях. Я сказал ему, что не считаю это деяние преступлением века.

– Фрэнк Синатра не единожды поет «My Way», – сказал я.

– Самоплагиат должен был стать тревожным звоночком, – сказал Джона. – Он должен был стать знаком, что я уже работаю на пределе своих возможностей. Если у меня вдруг появляется необходимость использовать заново свой же материал, для чего тогда вообще садиться и писать этот пост в блог? Слушайте, мы можем поспорить об этичности этого поступка. Я так точно услышал уже немало споров. Но на тот момент я не считал, что поступаю неправильно. Если бы я так думал, то постарался бы как-то замести следы. – Он сделал паузу. – Для меня это должен был быть огромный, сияющий неоновый знак, кричащий: «Ты становишься небрежным». Ты срезаешь углы и не замечаешь этого, и это входит в привычку – а ты придумываешь оправдания, потому что слишком занят. Я не отказывался ни от каких предложений.

– А что бы в этом было такого плохого? – спросил я.

– Это какая-то токсичная смесь неуверенности в себе и амбициозности, – сказал Джона. – Я всегда чувствовал, что просто попал в тренд. Словно в один момент я на вершине, а затем просто исчезну. Так что я действовал, пока была такая возможность. И еще во мне сидели глубоко укоренившиеся… звучит так, будто я на приеме у психотерапевта… очень опасные и безрассудные амбиции. Сложи неуверенность в себе и амбициозность – и получишь неспособность отказывать. А затем в один прекрасный день на почту приходит письмо, в котором говорится, что четырем [шести] цитатам Дилана нет никаких объяснений, их нигде больше нет, и ты понимаешь, что выдумал их три года назад для синопсиса[20] книги – и ты был слишком ленив, слишком глуп, чтобы их перепроверить. Мне остается только желать – и поверьте, я искренне этого желаю, – чтобы в тот момент мне хватило отваги, хватило смелости заняться фактчекингом своей последней книги. Но всякий, кто хоть раз занимался фактчекингом, знает: это не слишком уж веселая работа. История становится более плоской. А ты вынужден биться над исправлением всех своих ошибок, совершенных сознательно и бессознательно…

– То есть вы забыли, что в книге были фейковые цитаты? – спросил я.

– «Забыл» слишком уж легко снимает меня с крючка, – ответил он. – Я не хотел вспоминать. Так что и не старался. Я отлично все написал. Так к чему проверки?

– Значит, вы поступили небрежно?

– Я не хочу винить во всем одну небрежность, – сказал он. – Это небрежность и фальшь. Небрежность и ложь. Я солгал, чтобы скрыть небрежность.

Я подумал, что сказать Джоне, что он написал отличную речь, было, вероятно, неверным ходом. По правде говоря, мне стоило перечитать ее в самолете еще три-четыре раза, потому что слова все кружились по странице, и я никак не мог понять – это свидетельствует о проблемах с концентрацией внимания с моей стороны или о мудреном выражении мыслей Джоной. Но, как и все журналисты, я люблю эксклюзивы – эксклюзив загоняет в угол громкие провалы. И я решил, что сказать ему, что речь отличная, значит повысить свой шанс на проведение интервью.

– Я очень тщательно над ней работал, – сказал Джона. – Во время выступления я смотрел на ленту Твиттера, и те вещи, которые писали люди… Некоторые посчитали аналогию с ФБР худшей вещью на планете. Но это не было каким-то обманным трюком. Так я осмысляю мир. Так я думаю. Очевидно, что это было ошибкой. Но… – Он осекся.

– Эта лента! – сказал я.

– Я пытался извиниться, но видеть реакцию на это в прямом эфире… Я не знал, смогу ли дойти до конца. Мне пришлось щелкнуть эмоциональным выключателем где-то внутри себя. Думаю, мне нужно было закрыться.

– Какие из твитов вам запомнились больше всего?

– Не самые жестокие, потому что их как раз было легко списать со счетов, – сказал он. – А те, в которых под отзывчивостью прятался нож.

– Например?

– Я не хочу…

Джона сказал, что не ему судить, почему людей «так разозлили» его извинения. Я сказал, что, по моему мнению, виной всему то, что речь звучала слишком уж похоже на выступления прежнего Джоны Лерера. Люди хотели увидеть, что он каким-то образом изменился. То, что он не выглядел очевидно загнанным в угол, дало людям повод выдвинуть собственные предположения, представить его монстром, невосприимчивым к стыду.

– Они не хотели, чтобы вы искали какую-то интеллектуальную подоплеку, – сказал я. – Они хотели, чтобы вы показали свои эмоции. Если бы вы были более эмоциональным, они бы охотнее на это повелись.

Джона вздохнул.

– Возможно, эта стратегия оказалась бы успешнее, – сказал он. – Но это не то, что мне хотелось изобразить на сцене. Не то, чем я хотел бы поделиться со всей Вселенной, с каждым пользователем Твиттера. Я не хотел рассказывать о том, как эта ситуация сломала меня. Это то, с чем мне предстояло разобраться самостоятельно, в чем мне помогали только мои близкие. И это однозначно не то, о чем я хотел бы рассказать, поднявшись на сцену перед всем Интернетом.

– Почему нет? – спросил я.

– Господи, да я не знаю, – сказал Джона. – Вы бы смогли?

– Да, – ответил я. – Думаю, что да. И думаю, это значит, что я бы лучше вас удержался на плаву.

– Как бы тогда звучала извинительная речь Джона Ронсона? – спросил Джона. – Что бы вы сказали?

– Так, – начал я. – Я бы сказал… Ну… Я… Привет. Я Джон Ронсон, и я хочу извиниться за… – Я споткнулся. Что бы я сказал? Я прочистил горло. – Я хочу, чтобы все знали, что мне действительно жаль…