«Теперь мы будем кипятить все эти колбы в продолжение разного времени, а затем посмотрим, в какой из них окажется больше крохотных животных», – сказал он и стал погружать колбы в кипящую воду, одну группу на несколько минут, другую – на полчаса, третью – на час и четвертую – на два часа. Вместо запаивания на огне он закрывал их одними пробками – Нидхем же сказал, что этого достаточно! – а затем убрал их все подальше, чтобы потом посмотреть, что получится.

Оставалось только дожидаться результатов. Он ходил ловить рыбу и забывал дергать удочку, когда рыба клевала; он собирал в окрестностях образцы минералов для своего музея и забывал забрать их с собою домой. Он писал прошения о прибавке жалованья, служил обедни, изучал вопрос скрещивания лягушек и жаб – и наконец снова скрылся в своей темной рабочей комнате с ее шеренгами колб и всякими удивительными приборами.

Если Нидхем прав, то колбы, кипятившиеся всего несколько минут, должны непременно содержать в себе крохотных животных, а те, что кипятились в течение часа или двух, должны быть совершенно без жизни. Он одну за другой вынимал из них пробки, подолгу смотрел на капли отвара через микроскоп и наконец весело расхохотался. Оказалось, что сосуды, кипятившиеся в течение двух часов, содержат больше крохотных животных, чем те, что кипятились всего несколько минут.

«Животворящая сила? Что за вздор! Поскольку колбы закрыты всего лишь пробками, крохотные животные запросто могут проникать туда из воздуха. Вы можете кипятить свой отвар до второго пришествия, но едва он остынет, в нем тотчас же появятся микробы и начнут размножаться».

Спалланцани торжествовал, но сделал тогда одну курьезную вещь, которой вряд ли займется начинающий ученый: он попытался опровергнуть свою собственную идею, разбить свою собственную драгоценную теорию с помощью строгого, честно поставленного опыта. В этом и заключается суть науки. Это есть тот странный дух самоотречения, встречающийся крайне редко, у особого сорта людей, для которых истина дороже их личных нежно взлелеянных прихотей и фантазий.

Спалланцани ходил взад и вперед по своей узкой лаборатории, заложив руки за спину, и размышлял: «А вдруг Нидхем и в самом деле прав? Может быть, действительно в семенах существует какая-то таинственная сила, которую жар может разрушать?»

Он снова тщательно вымыл свои колбы и взял новую порцию семян; но вместо того чтобы кипятить их в воде, положил их на кофейную жаровню и испек до состояния черных, обуглившихся зернышек. Затем засыпал их в чистую дистиллированную воду, бормоча себе под нос:

«Если в этих семенах и была какая-то «животворящая сила», то я, без сомнения, зажарил ее до смерти».

Вернувшись через несколько дней к колбам с отваром из жженых семян, он зло и саркастически улыбнулся, и эта улыбка не предвещала ничего хорошего для Бюффона и Нидхема, потому что в каждой капле отвара из всех без исключения колб оживленно прыгали и резвились крошечные животные, проводя свои ограниченные, забавные и короткие жизни так же весело, как в лучшем отваре из свежих семян. Он попытался разбить свою собственную теорию исходя из воззрений благочестивого Нидхема и блистательного Бюффона. «Они утверждают, что жар убивает их Силу и мешает ей создавать крохотных животных, но вот оказывается, что сожженные до угля семена – прекрасная питательная среда для ничтожных зверюшек, а значит, эта их так называемая «животворящая сила» – всего лишь миф!» Спалланцани громко заявил об этом всей Европе, которая теперь уже прислушивалась к нему.

Затем он решил немного отдохнуть от утомительной возни с крохотными животными и занялся изучением процессов пищеварения в человеческом желудке, проводя жестокие опыты на самом себе. Но этого было ему недостаточно, и параллельно с этими исследованиями на жарком и темном чердаке своего дома он стал разбираться с тем удивительным фактом, что летучие мыши, будучи слепы, почему-то не наталкиваются на предметы во время полета. И среди всех этих занятий он находил время для помощи в воспитании своих маленьких племянников и в хлопотах брата и сестры, скромных людей, не обладающих никакими талантами, но близких ему по крови и потому любимых.

Довольно скоро он вернулся к сакральному вопросу, как же возникает жизнь – вопросу, который религия учила его игнорировать, принимать со слепой верой за чудо Создателя. Интересовали его при этом не только крохотные животные, поэтому он начал обширные исследования относительно спаривания жаб. «В чем причина сильного и неустанного стремления жабы мужского пола к женской особи?» – задался он вопросом, и любопытство сподвигло его на проведение неслыханно жестоких опытов.

Он проделал их не из прихоти, чтобы причинить жабе-самцу боль, а желая разобраться во всех фактах относительно того, как возникают новые жабы. Что заставляет жабу совершать эти действия? Этот безумный священник отрезал жабе-самцу ноги посреди их совокупления, но умирающее животное не прекращало совершать то, к чему призывала природа. Этот причудливый опыт навел Спалланцани на многие размышления. «Такое упорство жабы-самца, – решил он, – свидетельствует скорее не о бездумной глупости его чувства, а о страстности его страсти».

В погоне за всевозможными знаниями он не только позволял себе бессердечные опыты над животными, но точно так же не щадил и самого себя, проводя столь же безжалостные опыты над собой. Например, для изучения процессов пищеварения он проглатывал выдолбленные внутри и нафаршированные мясом кусочки дерева; затем вызывал у себя рвотный рефлекс и смотрел, что сделалось с мясом в этих деревянных пирожках. Но в этом самоистязании он не доходил до безумства: ощутив недомогание, прекращал такие эксперименты.

Спалланцани поддерживал обмен письмами с половиной всех скептиков и искателей Европы. Одним из его друзей по переписке был Вольтер. Тот жаловался, что в Италии из-за влажного и туманного климата слишком мало талантливых людей; он стал вожаком смелой группы ученых и философов, которые, сами того не подозревая, своими попытками найти истину подготовили одну из величайших революций. Эти люди полагали, что Спалланцани окончательно похоронил миф о самопроизвольном появлении животных, даже самых крошечных, и вместе жестоко высмеивали «животворящую силу» и ее изобретателей – напыщенного Бюффона и его лабораторного мальчика, отца Нидхема.

«И все же животворящая сила существует! – упорствовал Нидхем. – Даже если ее нельзя ни взвесить, ни увидеть, существует ведь таинственное Нечто, способное сотворить жизнь из подливки, бульона или вообще из ничего. Возможно, эта сила способна выдерживать то накаливание, которому ее подвергал Спалланцани, но для проявления ей крайне необходим упругий воздух. А когда Спалланцани кипятил свои колбы целыми часами, он, естественно, нарушил упругость воздуха в них».

Спалланцани отреагировал на это моментально и стал требовать от Нидхема проверки на опыте.

«Нагревал ли он воздух для того, чтобы проверить, уменьшилась ли его упругость?»

Итальянец ждал результатов опытов, но получал в ответ одни только слова.

«Тогда я сам все это проверю», – сказал он и снова наполнил свои колбы семенами, залил воду, запаял их горлышки на огне и прокипятил в течение часа. Затем как-то утром он вошел в свою лабораторию и отбил горлышко у одной из колб.