— Я так и не понял: у тебя что, никогда не было мотоцикла?

— Нет, и с учебой тоже ничего не получилось. Ушел с первого курса университета, вернее, с двух первых курсов, потому что поступал дважды на разные факультеты. Потом увлекся фотографией и окончил эти самые курсы.

— Я бы тоже пошел учиться… Послушай! А это дело, ну, фотография, прибыльное? Жить можно?

— Да, кое-что она дает. Но несколько лет назад я зарабатывал гораздо больше. А сейчас пресса в загоне. Кризис, видишь ли.

— Послушай, друг. Когда я куплю мотоцикл, сфотографируй меня за рулем, ладно? Я пошлю карточку матери вместе с письмом. Хочу ее порадовать. Когда у меня будет мотоцикл, Ванесса перестанет заниматься свинством. Она меня любит — я знаю.

— Я сделаю с тебя кучу снимков. Сколько пожелаешь, не волнуйся.

— Ты парень что надо! Крутой! И понимаешь обращение. Мне нравится разговаривать с тобой.

— Дерьмо я вонючее. Так ничего путного и не добился. Единственный раз мне представился случай сделать настоящую фотографию, которая могла бы меня прославить и открыть двери в любой крупный журнал, и я его упустил. Если бы не брат, я бы просто пропал… Извини, сам не соображаю, что несу. Лабуду всякую.

— Нет, друг. Вовсе не лабуду. Мне с тобой хорошо. Ты легко сходишься с людьми.

— Пресса в загоне. Раньше фотограф чувствовал себя свободным художником и мог прилично зарабатывать. А сейчас нет. Сейчас таких фотографов — пруд пруди. И все гоняются за скандальными снимками, поскольку от них этого ждут… извини, я что-то поплыл… Намешал коки, гашиша, таблеток. — Он потянулся к бутылке с виски. — Почему никто не пьет? Почему я пью один?

— Спокойно, друг. Все в порядке.

— Знаешь, Угарте. Ты неплохой малый, позволь, я тебе скажу… Да, неплохой, сеньоры… Мне нравится с тобой беседовать… не знаю… Сам-то я не больно разговорчив, понимаешь. Никто ни с кем не хочет говорить — вот в чем проблема… Я ни разу ни с кем не разговаривал по душам, даже с братом. Тебя это удивляет? Ни с отцом, сеньоры, ни с матерью… — Он понизил голос и отпил виски прямо из бутылки. — Мать хотела сделать из меня дипломата. Хорош бы я был, дипломат хренов!

— А мне хотелось стать гонщиком, и обязательно на машинах класса двести пятьдесят. Прекрасная тачка, верно? Маленькая, но мощная, — прямо зверь… Это было бы круто! Я так думаю, если бы мне удалось стать гонщиком, Ванесса относилась бы ко мне совсем по-другому, я хочу сказать, с большим уважением.

— А мне, знаешь, чего бы мне хотелось? — Антонио обнял его за плечи.

— Не знаю. Скажи.

— Эй, люди! — взвыл Лисардо. — Я торчок! Законченный наркоман!

Он воткнул себе в шею иглу и закружился по комнате в причудливом танце. Потом остановился и быстро укололся.

Лисардо привстал на кровати.

— Кто объяснит мне один сон, который я видел, когда лечился в Центре? — спросил он и, не дожидаясь ответа, стал рассказывать. — Значит, сплю и вижу во сне, будто я лежу в койке и сплю, а около меня стоит отец и молча, не отрывая глаз, на меня смотрит. Я тоже на него смотрю и хочу что-то сказать, но не могу. Открываю рот — ни звука… Тогда отец расстегивает рубашку и показывает грудь, хе-хе-хе… Женскую, с сосками и все такое. Любопытно, правда?

Никто не отозвался. Лисардо продолжил:

— А потом вдруг понимаю, что не сплю вовсе, а будто бы я умер. Лежу мертвый, в гробу, вокруг цветы. Много цветов.

Чувствовалось, как в комнате сгустилось молчание. Никто не нашелся, что ответить. Антонио сделал очередной глоток виски. Угарте догрыз последнее печенье.

Немного погодя он предложил:

— Давай я приготовлю тебе один укольчик, Антонио! Сладенький, один из моих фирменных. Ты такого еще не пробовал.

— Укольчик. Сладенький… — передразнил его Лисардо. — Все-таки ты педераст, Угарте.

— Обзываешь? Ну-ну, валяй дальше в том же духе. Но помни: смеется тот, кто смеется последним. — Он повернулся к Антонио. — Вот увидишь. Укольчик — лучше некуда, пальчики оближешь!

Он вскрыл пакетик и высыпал порошок на ложечку с кривой ручкой, которую только что использовали по назначению. Потом налил в ложку несколько капель воды и пристроил снизу зажигалку.

— Только коняшку зря расходовать. Этот тип, поди, не колется, — пожалел Лисардо. — Ну не педрило ты после этого, Угарте? Так переводить добро…

— Заткнись.

— Стойте! Ширяться — не по моей части. Я с детства боюсь уколов. Когда к нам приходили из поликлиники, я всегда забивался под кровать.

— Видали хлюпика! Маменькин сынок, правильно я о тебе думала, — подначивала его Ванесса.

— Не беспокойся, Антонио, — вмешалась Чаро. — Будет не больно. Кроме того, Угарте — мастер своего дела.

— Я делал уколы матери, — подтвердил Угарте.

— Может, ограничимся косячком? — Антонио пожевал губами. — Сейчас у меня нет настроения колоться. К дьяволу! Я слишком много выпил, точнее сказать, пьян вдрызг. И вообще, однажды я уже пробовал, и мне не понравилось. Стало плохо. Это было в доме одной певички, клянусь, мужики…

— Закрой фонтан, фотяра! Выпендривается ровно Шарль Буайе[23]! — прикрикнул на него Лисардо. — Что теперь прикажешь делать, выбросить?

Смесь в ложечке закипела. Угарте показал Антонио пластиковый стерильный пакет со шприцем.

— Смотри, Антонио. Никто им не пользовался. Новенький, специально для тебя.

Придерживая шприц одной рукой, Угарте ловко наполнил его жидкостью. Лисардо подкрутил левый рукав рубашки выше локтя, потом нащупал вену и сильно надавил на нее всеми пальцами.

— Надо, чтобы смесь была горячей, — пояснил Угарте, — но не слишком, иначе разорвет вену.

— Чем ближе к сердцу, тем быстрее доходит, — добавила Чаро.

— Смотрите-ка, у него нет следов! Я же говорил, он не колется, — удивился Лисардо.

Угарте растер ему предплечье, а Лисардо перекрыл вену на уровне плечевого сустава.

Антонио, вспомнив, как это делали до него, принялся сжимать и разжимать кулак. Укол он едва почувствовал, но на всякий случай закрыл глаза. До него, словно из пустоты, донесся голос Угарте:

— Осторожно… полегоньку… полегоньку… Пошел!

— Сам увидишь, какой это кайф, — сказала Чаро.