— Я, знаешь ли, тоже хочу стихи!

Она вонзила черную сталь в то же место, что и Ларгус. Но в этот раз мне не было больно. Впервые за долгое время я почувствовал свободу от оков чертовой боли!

Группа вытащила клинки.

— Стойте! — хрипло прокричал я. — Все нормально!

Вивай чудом сдержалась, чтобы не пронзить малявку.

— Я исцелила его. Через несколько дней будет как новорожденный! — весело произнесла Люмиль и вернулась на свой трон.

— Как пройти на следующий этаж? — спросила Элен.

— Выход прямо за моей спиной. Удачи вам, друзья! Вы лучше всех тех, кто были здесь до!

Рондо кивнул ей и тоже пожелал удачи. Меня подняли на носилках.

XVIII. Ужасный ты человек, как и все

XVIII

По небу лениво плыли облака. Их края багровели и розовели, чем ближе подбирались к закатному диску. Косяки птиц купались в голубых шелках красавицы-небосвода, пока их младшие братья насекомые ласкали уши здесь на земле. В лазури завиднелись звезды. Просыпайтесь, фонари далеких миров! Здесь вам всегда рады! Половинка луны, наспех откушенная вселенским крокодилом, улыбалась в пол лица, как проваливший переговоры делегат чужой страны. Вот облако похожее на яблоко, а вот — на апельсин. Рядом лежала корзинка фруктов. Бананы и арбуз были такими же диковинными и лишними здесь, как и я. По правую руку серебряный поднос, а на нем кружка с чаем из ромашки. Аромат…

Я поднял спину и уперелся рукой в желтое покрывало, на котором прибывал на этой своей вечерней трапезе. Вдали немного левее березовой рощи громыхал водопад. Внизу после крутого склона раскинулась долина, утопленная в желтых полях диких колосьев. А дальше — леса, леса, горный кряж и солнце, мельчавшее собой, но не своим светом.

На душе у меня было легко и спокойно. Даже Смерть знает, что есть истинная красота.

Шаги позади.

Рондо нацепил дорогую рубашку необычного кроя, это была одна из многих странных вещей в том доме, на который мы наткнулись. Я пригласил его к себе. Еще бы! У него было две бутылки вина с красивыми рисунками на блестящей бумаге! Сопровождаемый старческими вздохами, он, наконец, уселся на покрывало.

Рондо протянул мне бокал со словами:

— Хорошо тут…

Я кивнул и налили себе вина. Некоторое время мы молча пробовали его на вкус. Неплохо! Очень даже! Но сладковато…

— Слишком сладкое. — сказал Рондо.

— Да…

— Ты уж прости нас. Все тогда и вправду казалось подозрительным.

— Да уж… Ну ничего, ваши подозрения оказались не беспочвенны. Кто бы мог подумать, что слова, записанные на листке, могут вызвать у наших врагов такой интерес.

— Обычные слова не могли. Когда я еще был молод и бессмертен, учитель всегда говорил, что поэзия — высшая форма магии, способная воздействовать на разумы. Быть может другим этого и не хватало. Не прямой грубой силы, а обольстительной мягкой. Всякому делу господь придумал цель.

— Никогда не относился к этому серьезно. Когда нас муштровали командиры в юсдисфалськой армии, нас научили тому, что только меч может говорить достаточно искренне на поле боя. А у меня это так… меня это дело успокаивает.

Рондо единым глотком осушил бокал и в своей привычной манере принялся задумчиво смотреть на природы ясный лик. А затем, словно выйдя из транса, сказал:

— Относись серьезно даже к самому пустяковому делу. Это обязательно зачтется.

Я кивнул. Наверняка он был прав.

Поднялся нешуточный ветер. Облака, возбужденные им, заторопились в горизонт. Я выпил еще бокал и лег, подложив под голову руки. Во рту торчала бесконечно длинная соломинка, занесенная сюда волей неведомо какого бога. Сейчас ясно одно — я должен был найти ее и вставить себе промеж зубов. Вот уж где бы и остался, так это здесь! Еще бы знать, что по мою душу не придет Ларгос и не доведет дело до конца.

Слышишь ли ты меня, о дорогая Смерть? Не могла бы ты приструнить своих гончих? Ты же хочешь, чтобы мы встретились… Знаю, что хочешь. Как можно не хотеть встретится с самым обычным человеком, который за жизнь научился только махать мечом да складывать какую-никакую рифму? Конечно же я шучу. Ты просто ради своего увеселения подыгрываешь моему воображению.

Если я не прав, докажи это. Назови свое имя! Я знаю, что оно у тебя есть. Иначе до конца своих жалких дней так и буду называть тебя Смертью.

И облака выстроились в простое и понятное слово: «нет». А может мне показалось.

— Остались еще те штуки?

— Какие? — спросил Рондо.

— Табак, забитый в бумагу.

Рондо достал коробок, как из-под свечей, и достал оттуда две белые палочки. Одну сунул в рот, а другую подал мне. Огнивом (только тем, которое сразу изрыгает огонь, а не сноп искр), он зажег табак.

— Хорошо! — сказал я громко.

— О да!

В башне я по-настоящему начал ценить жизнь. Почему-то только здесь, когда оказался несколько раз в полуметре от проезжающей колесницы погибели.

— Знаешь, Рондо, перед тем, как мы умрем, я хотел бы написать о каждом из нас. О том, кем были, какими стали, что было в наших головах перед смертью. Поэтому, если тебе есть о чем поведать миру, я хотел бы это услышать.

Рондо заулыбался своей больной старческой улыбкой.

— Есть у меня кое-что. — начал он, — Однажды ты спросил меня, как давно я уверовал. Я тогда сказал, что верил с самого рождения. — я кивнул, — Но близок к богу я был не всегда. Провал случился, как и у всех, в момент появления Кафиниума. Тогда я занимал высокое положение в королевстве и даже не думал когда-нибудь вновь взять в руки меч. «Достаточно послужил!» — думал тогда я. Интересовало меня только одно — дочь моего брата. Она была чуткой и доброй, чистой и веселой. Тот идеальный набор, который должен быть присущ каждой женщине, думал я. Но только она была такой. На самом деле все это было не так важно. Она была красивой. Ты не представляешь, насколько, Крау. Не думаю, что когда-нибудь ты видел таких девушек.

— Верю, Рондо.

— А затем мы все стали смертны. Тогда мне не хватило смелости остановить ход своих поганых мыслей. Мне было очень страшно. Это сейчас, люди за башней не так часто задумываются о смерти, хотя она и может прийти к ним в любой момент. Но тогда! Я мог умереть в любой момент, представляешь? От упавшего на голову камня или поскользнувшись на лестнице между спальней и трапезной! И я хотел кое-что сделать