Звуки. По гулкому карнизу осторожно ходили голуби. Где-то в глубине сквера кричали чайки. Шурша резиной по брусчатке, мимо медленно про­ехал полупустой старомодно-коробчатый электромнибус, на империале которого сидел в полном одиночестве очень довольный гимназист в круг­лых очках, во все стороны вертевший головой.

Виды. Желая представить себе перспективу, от­крывающуюся из окна ее комнаты, он оглянулся на запущенный, кленами обсаженный сквер, об эту пору совершенно пустой, если не считать лох­матого пса, поливавшего с виноватым видом вы­чурную урну, да чугунного болвана в центре — плечистого памятника адмиралу Угрюмцеву, ра­боты Химерина. Скверный этот скверик дальним своим краем соприкасался с настоящей рощей: вязы, дикие груши, кусты низкой альпийской смо­родины. От нее брал начало обширный инсти­тутский сад, перетекавший, в свою очередь, через Долгую балку в знаменитые запредельские плав­ни, где затравленная стотысячным городом островная природа наконец могла вздохнуть пол­ной грудью. С другой стороны, за спиной Марка, поверх крыш и дымоходов, вдалеке и вверху, на вершине холма, слабо освещенный фонарями, смутно вырисовывался Вышний Город, или, ко­ротко, Град: желтоватые разводы света вдоль зуб­чатой каменной стены да подсвеченные прожек­торами ломкие, отрешенные шпили в сером не­бе. И это уже была всем ветрам открытая область искусства.

Запахи. Пахло отчего-то мерзлыми водорос­лями.

Детали. Оглядевшись, Марк принялся рассмат­ривать чету симпатичных мраморных львов, раз­легшихся на каменных тумбах по обе стороны крыльца, на котором он, переминаясь с ноги на ногу, дожидался запаздывающую возлюбленную. У львов были кудрявые римские головы, детские выпуклые глаза, черные ямки ноздрей и холод­ные гладкие зевы, в какие удобно прятать любов­ные записки или анонимные доносы, как это де­лывали в Венеции, когда уличная bocca di leone[25]служила почтовым ящиком для тайной полиции. Затем случились одновременно две вещи: вдруг крупно пошел снег и над дверью соседнего дома, мгновенно придав освещенной части пустынной улицы разительное сходство со сценой в про­винциальном театре (так любящем все «натураль­ное»), зажегся кубический фонарь на кованой цепи. «Доктор по дамским болезням Вениамин Карлович Шлейф» — интимно и как бы полуше­потом уведомляла прохожих потемневшая мед­ная табличка у двери в соседний дом, напомнив Марку глупый гимназический каламбур о хоро­шем докторе по нехорошим болезням. Из этого дома вышел пожилой человек в меховом паль­то, с тростью в руке. Внимательно поверх очков посмотрев на Марка, он слегка поклонился ему, переложил трость в другую руку, откашлялся и пошел прочь, после чего цветной фонарь вновь погас.

Ксения появилась на сцене в ту самую минуту, когда Марк уже замахнулся было, чтобы запус­тить подобранным с панели белым камешком в ее окно. Что за камешек? Дайте-ка взглянуть. Округлый кусочек ливийского мрамора, с серой полоской по краю, слоистый, крупнозернистый, приятный на ощупь. Он откололся, должно быть, давным-давно, лет двести тому назад, когда с тор­говых кораблей на Градской пристани выгружа­ли толстые мраморные плиты, что вскоре пошли на отделку Дворцовой Капеллы. Кажется, Персии не то Плиний упоминает древний римский обы­чай отмечать счастливый день белым камешком: alba dies notanda lapillo. Несчастливые дни отме­чали черным камнем, например обсидианом или простым базальтовым голышом с безлюдного Ад­риатического пляжа, а потом, в конце года, под­считывали, сколько было радостных дней, а сколь­ко печальных. Надеюсь, это добрый знак, наде­юсь, сегодня она...

Она вышла к нему полностью готовая и даже в перчатках (сиреневых, под цвет сумочки). Ее неж­но оживленное краской лицо все еще сохраняло настроенное у зеркала в передней выражение: бро­ви приподняты, полная нижняя губа решительно выпячена, ноздри узкого носа слегка напряжены. Марк тряхнул рукавом своей синей студенческой шинели, чтобы сбить налипший снег, и подал ей руку (камешек пришлось сунуть в карман).

3

Говорят, что на юге Италии, в Майори и Минори, женщины отличаются редкой красотой и стройностью. У них удлиненный овал лица, боль­шие темные глаза и тонкая оливковая смуглота кожи. Такова же была и Ксения Томилина. Среди рослых, но невзрачных островитянок, большей частью рыжеватых недотрог с крупными кистя­ми рук, крепкими коленями и мрачной родствен­ницей поблизости, она казалась очаровательной чужестранкой, живой, гибкой, неподражаемой и независимой. Красота ее была того редкого ка­чества, когда каждое новое выражение или эмо­ция, доселе не игравшая у нее на лице, подобно сложно граненному драгоценному камню откры­вала в ней новые заманчивые глубины, так что нельзя было насытиться прелестью ее смущения, ее огорчения, ее удивления, ее негодования, ее растерянности, как нельзя перестать вращать див­ный калейдоскоп. Ей довольно было прибегнуть к простой уловке, чтобы непоправимо пленить своих университетских знакомых: она лишь чуть смежала пушистые веки, из-за чего начинала ка­заться «загадочной» и порочной. Марка, не тер­певшего в своих отношениях с женщинами ни­чего искусственного, эта ее благоприобретенная morbidezza[26], однако, нисколько не трогала. Впро­чем, его умиляла невинная старательность ее ко­кетства.

Марк Нечет, которому летом исполнилось два­дцать лет, был двумя годами старше Ксении. Он уже не раз влюблялся прежде, но, когда завидел ее (в Платоновском зале университетской библи­отеки), замер как истукан, мгновенно осознав, что все его прежние увлечения в сравнении с этими запястьями, завитками и ресницами — вздор. Немедленно дав отставку своей последней пассии — томной полногрудой барышне с мато­вой кожей и шелковыми волосами, — он терпе­ливо принялся обхаживать свою новую избран­ницу.

В гимназические годы его познания в области plaisir d'amour[27]ограничивались короткими после­полуденными свиданиями с вкусно надушенной соседской модисткой да раза три — тем притор­ным блюдом, которое Сережа Лунц имел в виду, когда, плотоядно щурясь и неприятно причмо­кивая в конце фразы, предлагал «отведать мясца» (в «Версале», угол Галерной и Гвардейской). Позд­нее, в студенческую пору и особенно во время летних вакаций, у него случалось по нескольку романов кряду, иные из которых продолжались всего пару пылких часов на ракитами укрытой веранде или на софе неприязненного с виду гос­тиничного номера. Случайные подруги сменяли одна другую и с прощальным вздохом исчезали из его жизни, уносимые течением событий, встреч, вернисажей, камерных концертов в подсвечен­ных фонарями пахучих кущах приморской набе­режной где-нибудь в апатичной Опатии (прибой вторит виолончели), и только иногда неосознан­ное щемящее чувство после пробуждения выда­вало содержание не удержавшегося в памяти сно­видения.

Родители Ксении («акробатический дуэт Чарских») наезжали на острова Каскада редко. Той зимой Марк видел их лишь на фотографии, ко­торую Ксения нехотя принесла как-то по его просьбе на свидание. Улыбающийся светловолосый великан в вельветовом пиджаке обнимал за плечи хрупкую женщину с отвлеченным взором едва заметно косящих глаз, одетую в облегавшее ее стройное тело короткое черное платье. Дру­гой снимок был напечатан в городской газете «Ве­ретено»: висящий вниз головой высоко над аре­ной атлет ловит в облачке талька летящую ему навстречу маленькую нарядную Коломбину.