Только никому до ее предчувствия дела не было. Никого на чужбине у Ядвиги, чтобы пожаловаться да посетовать.

Снова всплакнула — от обиды. Вспомнился возчик Славко. Уж как она просила его отвезти ее в Бялое — не взял. А никому другому не доверилась бы Ядзя. Ну как вернут хозяйке, а еще страшнее — новому хозяину. Хозяйка за волосы оттаскает да в погреб посадит на ночь — это, знамое дело, можно перетерпеть. А князя Влада кто знает — может, за побег от господ в Черне тоже Страстная стена полагается, и Игор не выручит.

— Все с ним хорошо будет, — проговорил над плечом Ядвиги тихий голос, который она и узнала не сразу. Ни разу не слыхала она в голосе княгини Агаты такой тоски, горечи. — Дурного Землица не допустит. Каждый день ей за Якубека молюсь. А ты?

Ядзя кивнула, размазывая ладонями слезы по щекам, чтоб сохли скорей.

— Тоскуешь по нему? — Странное лицо было у Агаты, словно бы каменное, мертвое. И только в черных глазах выражение такой муки, какую только матери знают.

Ядвига опустила голову, спрятала лицо в ладони.

— Поезжай в Бялое, — ни с того ни с сего бросила княгиня. — Я не могу, а ты поезжай. Пусть не думает, что он один там. Так и скажи, что мое сердце с ним.

— Да как же… А княгиня? — спросила, не в силах скрыть радостное волнение, Ядвига.

— Довольно у нее нянек, Ядзюня, — проговорила Агата почти ласково. — Я тебе велю — поезжай. Побудь с ним, сколько позволит. Сон мне дурной приснился. Будь моя воля, сама поехала бы, да только… не в Бялом, а в Черне судьба обоих уделов решается. Мне надо при дочери и внуке нерожденном остаться. Через час обоз в Бялое уходит — собирайся. Я тебе для Якуба кое-что дам. Возьми…

…с собой только самое малое, чтоб налегке. Уходить всегда налегке надо. Скорее, пока добрые люди не нагнали да не явили своей доброты вилами или жердями.

До самых сумерек искали ее в лесном городе и рядом в лесу, рыскали по дорогам, отыскивая ее следы. Все это время она, едва жива, просидела под грудой одежды в домике возчика. И только когда разгневанный Славко, ставший, словно по велению словника, всеобщим вожаком, позвал всех в шатер ужинать да за трапезой побеседовать о случившемся, когда голоса стихли, она выбралась из укрытия и на дрожащих ногах добралась до своего домика. Там все было перевернуто и изорвано.

Странные люди что злые, что добрые — одинаковые. Случилась беда — сразу бросаются не жертвам помогать, а искать виновного. Бегают, шумят. А сесть, толком обговорить, кто что видел, знает, как все произошло — беспокойная кровь не даст. Уж если ударит она в голову, так рьяные искари и тряпки-то все разорвут, словно мог спрятаться виновный меж полой и карманом.

Агнешка окинула взглядом маленький домик, подаривший ей несколько седьмиц тишины и покойного житья, собрала в заплечный мешок то, что могло пригодиться и не слишком пострадало от добрых людей. Потом достала из-за пазухи несколько пучков сухой травы и трутницу. Зажгла несколько крошечных костерков в углах, обложив их щедро тряпками и щепками.

Таясь, скользнула между строениями в лесную чащу, где по привычке оставила для себя подарочки на черный день, чтоб не так горько было снова сниматься с места и бежать куда глаза глядят. От людской доброты.

Да только куда бежать? Где спрятаться? И от кого стоит скрываться в первую очередь? От чернских, бяломястовских, лесных братьев или селян, что готовы за монету ловить ведьм десятками, в снопы вязать да на двор Чернцу волочь.

И снова мысль о Владиславе Чернском отозвалась не ужасом, а каким-то странным покоем. Словно кто цветущей дурман-травой на сердце дунул. Вспомнился голос, уверенный и чуть виноватый, вспомнились глубокие серые глаза.

Агнешка замерла, не в силах поверить, что мысль, пришедшая в голову, не кажется ей такой уж безумной.

И тут вспыхнул резко и ярко дом. Пламя, тлевшее в углах, поползло, как и задумала беглянка, по всем четырем опорам, жадно глотало соломенную крышу. Люди забегали, от колодцев понесли ведра.

— Куда это ты, Ханна? Или как лучше называть — вечоркинская ведьма?

Агнешка вскрикнула, когда чья-то сильная рука схватила ее за плечо.

Славко выдернул из рук Агнешки мешок, продолжая удерживать жестокой хваткой. Едва ли кто, увидев его в этот миг, сказал бы, что несколько часов назад лежал этот человек почти бездыханным. Силища в руках бывшего мануса была медвежья.

— Думаешь, опоила, подставила тех, кто доверял тебе, под засаду, а потом спокойно улизнешь? Едва ли, Ханна. Что, прикусила свой острый язычок?

Агнешка готова была заплакать от досады и страха, но сидевшая в ней словница Ханна подняла голову и гневно глянула на возчика.

— Убери руки, бывший манус. Не жена я тебе, чтоб терпеть.

При этих словах тот и правда ослабил от удивления хватку, и надменная гордячка продолжила:

— Не подставила я Ивайло. Сам он себя под удар подвел. Разбойничать ему нравилось, верно? Не станешь отрицать. Нравилось людей грабить, глотки резать, железками махать. Думал железом силу истиннорожденных взять. А не вышло. Налетел на самого Чернца. И в том моей вины нет. Моя вина только в том, что, не опои я тебя, лежал бы ты в лесу вместе с ним мертвый.

— Как? — едва выговорил Славко.

— А вот так, — язвительно объявила ему Ханна, проведя пальцем, словно ножом, у горла.

— Как ты узнала про мануса? Про жену?

Лицо у бородача было такое несчастное, что Ханна скользнула внутрь, и на смену ей пришла Агнешка.

— О том, что с тобой приключилось, о ранах твоих, и телесных, и душевных, мне рассказал Владислав Чернский, — проговорила она тихо и ласково.

— Что? — хрипло спросил Славко, снова стискивая плечо беглянки. Она охнула, дернулась.

— Прощенья просил у тебя Чернец, что слишком поздно понял, как опасна топь. Сказал, что деньги тебе шлет, спрашивал, не мало ли. А лесные знают, что ты деньги от Чернца получаешь?

— Ни монеты я от него не видал! — гневно зашипел возчик, но видно было, задумался, не наживается ли на нем бывшая супружница. Агнешка читала по его лицу, словно в книге.

— А может, спросишь у жены, кому это Владислав Чернский деньги платит? Может, он людей к стене и прибивает, а вот во лжи его ни разу никто не обвинил.

— Может быть, он и не лжет, да только нет мне радости от его раскаяний. А ты, лгунья, за свои дела заплатишь…

Мужчина потащил упирающуюся девушку обратно к лагерю. Агнешка почувствовала, как тают силы в дрожащих ногах.

— А еще он сказал, — вскрикнула она отчаянно, — что лекарство от топи выдумал. Искалечила тебя топь, но не взяла, а мою мать убила, да не быстро. В живой узел связала, превратила в чудовище. Не знала я, когда тебя травами поила, что Владислав Радомирович нашел управу на радугу, но теперь знаю и Землицу за то благодарю. И все сделаю, чтоб проклятую Цветноглазую извести. Не успела я сказать князю, что задумала что-то дурное та «кума», о которой говорил Щур, и у него уж не спросишь. Но не хочу, чтобы гадина эта добилась своего раньше, чем излечит Чернец Землю от проклятой радуги. И не побоюсь к нему сама на двор прийти, хоть и зовут меня вечоркинской ведьмой. Так и знай, все ему скажу, так что держи крепче, веди, жги, кольями тыкай… Возчик разжал пальцы так внезапно, что Агнешка едва не упала. Ничего не ответил. Сунул в руки мешок — словно толкнул, беги, мол. Агнешке хотелось хоть что-то сказать ему напоследок, такое жуткое и больное было у него лицо. Хотелось как-то подбодрить, утешить. Но слова не шли на язык. За деревьями уже слышались шум и гневные голоса.