Худощавый молодой человек с кожей цвета беж и дредами поднялся на палубу.

— Тебе в здешние туалеты лучше не соваться, — пробормотал он, усаживаясь рядом с Розой.

— Нет, ты только посмотри! — Роза указала на Кьянти, которая, согнув ноги в коленях и уперев руки в бедра, отчаянно крутила выпяченным задом.

— Врубись в этот драйв! — пела девочка. — Ну-ка, наподдай, и — а-а-у, а-а-у — кайф!

— Ого! — сказал Рафаэль. — Да это же Лил Ким.[13]

— Не смешно, — рассердилась Роза. — Она совершенно отбилась от рук… Кьянти! Прекрати немедленно!

Девочка оглянулась. На ветру ее круглое личико блестело, как спелая темная слива.

— В чем дело? — ощетинилась она.

— Зря ты думаешь, что твои танцы — это прикольно, — сказала Роза. — Ты выглядишь глупо.

— А вот и нет!

— А вот и да.

Кьянти требовательно взглянула на Рафаэля:

— Йо, Раф, почему ты всегда молчишь, когда она ко мне придирается?

— У-у, — рассмеялся Рафаэль. — Не втягивай меня в это. Даже не пытайся. Разбирайтесь сами, девочки.

Роза пригладила волосы, встрепанные ветром. Она терпеть не могла, когда Рафаэль изображал своего парня перед этими девочками. Учитывая, что он ходил в тот же престижный детсад, что и Роза, а его отец-кениец был университетским профессором, попытки прикинуться «пацаном» казались Розе не только абсурдными, но и попросту вульгарными. К сожалению, Рафаэль всегда подстраивался под окружающих. В гей-барах, куда Роза изредка наведывалась вместе с ним, она с ужасом наблюдала, как он меняется в присутствии других геев, как начинает томно прикрывать глаза и сюсюкать: «Родной, рубашка — просто обалдеть» или «Родной, поверь, кино просто гениальное». Она гневно уличала его в постыдной мимикрии, но Рафаэль не смущался и не каялся.

— Роза, детка, — отвечал он, растягивая слова, — во мне живут сотни людей.

Роза снова взялась перетряхивать сумку и наконец нашла телефон. Ее ждали пять сообщений: два от матери и три от сестры Карлы. Металл в их нетерпеливых голосах с каждым сообщением становился все звонче.

«Хочу лишь сказать, что у папы проблемы».

«Перезвони обязательно».

«Где ты? Жду звонка».

«Роза, ау!»

«Ради бога, речь идет о твоем отце. Почему ты не отвечаешь?»

— Роза! — раздался крик. — Шанель опять плюется.

— Шанель, хватит! — торопливо крикнула Роза и повернулась к Рафаэлю: — Присмотри за ними, ладно? Я должна позвонить маме.

— Где ты, мать твою, была? — грозно осведомилась Одри.

— На экскурсии с девочками. И не проверяла телефон. Что случилось?

— Плохо слышно. Что там за шум?

Роза спустилась в салон. Рев двигателя и ветра мгновенно стих до почти кладбищенского безмолвия. Туристы в ветровках довольствовались тем, что взирали на воду цвета хаки сквозь заляпанные окна. От прилавка со снедью пахло горелым маслом.

— Я на стейт-айлендском пароме. У папы возникли проблемы?

— «Возникли проблемы?» — передразнила Одри. — Ага. и еще какие. У него был удар. Два удара. Он в больнице в Бруклине.

— Не может быть!

— Он без сознания.

— О господи!

— А можно без драмодельства? Мы не на шоу Опры.[14]

Роза замолчала. Плохие новости следует обсуждать максимально спокойно — такова была принципиальная позиция Одри. И чем ужаснее событие, тем настойчивее она требовала сохранять невозмутимость. Джоел любил рассказывать историю о том, как в первые годы их брака у Одри случился выкидыш в метро. Кровь струилась у нее между ног, но когда она позвонила Джоелу из телефона-автомата, то сказала лишь, что ей «слегка нездоровится». Джоел — тогда еще не научившийся правильно интерпретировать ее загадочные, как у оракула, изречения — предложил жене выпить аспирина и перезвонить попозже, поскольку сейчас он очень занят. И Одри, стойкая маленькая британка, не стала ни возражать, ни жаловаться; она просто пересела на другой поезд и самостоятельно добралась до больницы. Роза знала, что ей положено восхищаться матерью, этим крепким орешком, но она никак не могла понять, что такого восхитительного в нежелании молодой женщины попросить помощи у мужа в трудную минуту. Если из этой истории и можно извлечь урок, думала Роза, то он состоит в абсолютной бессмысленности показного стоицизма.

— Я тебе звоню, звоню, — продолжала Одри. — У меня и в мыслях не было, что ты забьешь на сообщения. Твой эгоизм потрясает.

Мать наверняка отрепетировала упреки. Ее речь лилась, как церковная проповедь. Роза выглянула в иллюминатор проверить, как там девочки. Их футболки развевались на ветру, словно знамена на флагштоках. А Кьянти опять танцевала, развязно выгибаясь.

— Роза, ты куда-то пропала, — сказала Одри.

— Нет-нет, я тебя слушаю.

— Я ведь не могу долго говорить. В больнице не разрешают пользоваться мобильниками.

— Когда это случилось, мама?

— Подробности при встрече… Первый удар случился в суде. Второй здесь примерно в половине одиннадцатого.

— Что говорят врачи?

— А что они могут сказать? Говорят, он серьезно болен.

— Я скоро освобожусь, — сказала Роза. — Отвезу девочек в Центр и потом сразу поеду в больницу.

— Премного благодарна, — съязвила Одри. — Но можешь особо не торопиться…

— Мама…

— Ему нужен покой, так что, будь добра, не устраивай сцен, когда доберешься сюда.

— С чего ты взяла, что я устрою сцену? — возмутилась Роза. Но мать уже отключила телефон.

Когда спустя два часа Роза приехала в больницу, Ленни болтался в коридоре.

— Папу обследуют, — доложил он. — Мы побыли с ним немного, но потом его опять увезли.

Роза пристально изучала физиономию брата:

— Ты ведь не под кайфом?

— Нет, что ты.

— То есть — да. Где мама?

Ленни повел ее в комнату для посетителей, где находились Одри и Карла. Одри тоскливо пялилась в стену, напоминая маленькую девочку, которая потерялась в парке аттракционов и теперь ждет, когда родители заберут ее из офиса администрации.

— Привет, мама, — сказала Роза.

Одри мгновенно посуровела:

— О, наконец-то она с нами.