– А как вы называете эти направляющие?

– Без понятия, – был ответ.

Значит, у этого устройства никакого названия нет. Как бы то ни было, оно ведет в подвал. Под нашим рестораном растянулась целая сеть запутанных подвальных коридоров, где хранятся продукты.

Кто-то вроде бы сказал, что нимфоманией на самом деле прикрывается фригидность. Импотенция прячется за донжуанством. Ну и анорексия, конечно же, прикидывается булимией. Кто именно это сказал, я не помню, но когда эта вековечная, чуть не сказал я, эта молодая дама, что последнее время осведомлялась о Хрюшоне, вновь возникает на пороге, мне в голову приходят эти слова. Портьеры раздвигаются. Вот и она. На 100 % «самобытная», но в то же самое время до слез типовая. Неожиданно, всего за какие-то два дня, она превратилась едва ли не в самого частого гостя нашего заведения. Что ей нужно? Рубленым модернистским шагом она идет по направлению к Метрдотелю, который кипит, склонившись с озабоченным видом над книгой учета заказов. Она улыбается, показывая два полных ряда зубов.

Рановато она на этот раз заявилась; времени 13.15, значит, столик Хрюшона пора будет накрывать лишь через четверть часа. И снова она привносит с собой ощущение дежавю, сегодня оно еще отчетливее. Какая в ней сила. Какая осанка, плечи расправлены. Туфли. Контрапунктно продуманный наряд. От этой девушки в зале становится светлее. Мое рабочее место разом превращается в сцену, в арену. И в то же время она будто стягивает все великолепие «Хиллс», его многолетние традиции и далеко идущие притязания, вниз, до уровня своих бедер. «Хиллс» – пункт питания, но эта девушка неисповедимым образом выражает ненависть к мясу, навевает мысли о базовом физическом состоянии, о скелетной системе. Она разговаривает по телефону. – Стоит мне только услышать слово негативный, я звоню своему психологу, – со смехом говорит она.

Эдгар сказал как-то, ни с того ни с сего: «Женщина дается женщинам для потребления, молодость дается молодым для потребления». Я тогда не понял, что он имеет в виду, но что-то начинает брезжить в сознании, когда я вижу эту девушку. – Боже мой, ну ты бесстыдник! – смеясь, продолжает она.

Прикрыв трубку тремя пальцами, она осведомляется у Метрдотеля о Грэхеме. Мэтр отвечает – сложив губы в фигуру, образующую скорее напряженное кольцо, запирающий мускул, нежели две отдельные губные дуги, а согнутые пальцы в щепоть, указывающую направление, – что столик освободится через пять минут. Не могла бы она пока подождать в баре?

Разговорчивая Шеф-бар, владелица новехонького ремня ГРМ и нарядного керамического горшка тва, со спиной такой прямой, словно аршин проглотила, и всезнающим оком, без лишних церемоний спрашивает, чего ей налить. Девушка взглядывает на нее блестящими, будто ее глазные яблоки омыты водой, глазами и делает заказ. Тут сюжет закручивается еще круче, я ведь слушал внимательно: она просит четверной эспрессо. Нельзя сказать, что Шеф-бар таращит глаза, она же профессионал, но видно, что она, как говорится, делает свои выводы. Она тут же подходит к машине и нацеживает один эспрессо поверх другого, пока не получается четверной. Я делаю секундную остановку в своем раунде со щеткой для крошек и становлюсь свидетелем того, как Шеф-бар наполняет обычную кофейную чашку до самых краев. Для меня это шокирующее зрелище. Меня бросает в жар при одной мысли о том, что этот эспрессо четверной. Я смотрю девушке в лицо. Она отпивает. Как описать отпивание? В такое время, как сейчас, когда, как говорит Эдгар, существующий политический язык не имеет предложить иного решения, кроме как удержание чужих страданий на расстоянии путем контроля, менеджмента, расширения рынков, поддержания здоровья белого населения, экстремального туризма и развлечений, как мне описать питиё этой девушкой четверного эспрессо из чашки? Нет такого политического языка, которым можно было бы адекватно сформулировать конфликты нашего времени. Но все же можно сказать по крайней мере одно: девушка пьет свой кофе так, будто это я сам его пью. Я понятно выражаюсь? Она пьет с каким-то вовне обращенным наслаждением. Я ощущаю вкус эспрессо, когда пьет его она. Чашка, вылепленная из качественной керамики, поставленная на нарядное блюдце, подносится ко рту с заразительным спокойствием. Маленькие облачка пара, или что там поднимается от горячего кофе, это же, наверное, водяной пар? Пронизанный ароматическими частицами? Что именно создает запах кофе в том паре, который поднимается от чашки и витает вокруг нее? Атомы кофе? Но я совсем не о том. Я собирался сказать, что пар из чашки распространяет некие абсолютно предсказуемые, будоражащие «вспышки», которые – как бы лучше сказать – «продают» этот кофе мне. Четверной эспрессо продается мне, гиперчувствительной личности, самим эспрессо, и в этом ему помогает то, как с ним обращается девушка. Похоже, Шеф-бару не терпится и самой прихлебнуть кофе – она, как и я, не сводит с девушки глаз.

Он состоятелен, Хрюшон, он многое может себе позволить. Практика благосостояния составляет, так сказать, его основное занятие. Осуществление и поддержание благосостояния, если кому интересно, составляют основную массу его ежедневных дел. Все люди, которыми он себя окружает, играют ту или иную роль в этой его благосостоятельной деятельности. Главное, чтобы при использовании и накоплении благ демонстрировался так называемый класс. Например, беседу вроде той, которую три средней руки дельца ведут за столиком 7, за столиком Хрюшона никогда не услышишь:

– Ну он дурак… сбанчил лодку по 13. А ты знаешь, сколько соли идет на литр? Получился чистый бутик, ну чистый бутик.

Точно рассчитанным движением девушка запрокидывает голову назад, как при вывихе, и приканчивает последние капли кофе; в этот момент раздвигаются портьеры и входит Хрюшон, а за ним, наступая ему на пятки, и Блез Энгельберт. Судя по всему, Блез чувствует себя при таком раскладе неуютно, словно ему никогда раньше не доводилось идти на плечо позади другого человека. Но Хрюшон, вовсе не будучи беззастенчивым альфа-самцом, излучает естественный авторитет (а может, хватку?), из-за чего его правое плечо в любой данный момент, пока они движутся к Метрдотелю, пока он указывает им их столик, пока они приближаются к столику, оказывается впереди Блеза.

Я веду себя как идиот – говорю девушке «вуаля», давая ей знать, что ее сотрапезники пришли, но она уже и так их заметила. И я, и Шеф-бар, и Мэтр замираем, забыв обо всех делах, и смотрим, как девушка соскальзывает с барного табурета, забирая с собой свою «креативную» сумочку и бесшовное (не буквально, швы на нем есть) дамское пальто. Уверенной и твердой походкой она подходит к Хрюшону со спутником. Хрюшон и Блез одновременно замечают ее, забывают о спинках стульев и салфетках и поворачиваются к ней «аки цветочки к солнцу», как сказала бы моя бабушка. Оба едят ее глазами; девушка прикладывается к ним щечкой в порядке возраста, то есть сначала к Хрюшону, потом к Блезу. Нет, ни с кем из них она не в родстве, это сразу видно. Общаясь с близкими, никто так не суетится и не старается показать себя с лучшей стороны, как это делают Хрюшон с Блезом. И внучка с дедушками так кокетничать не будет. Кажется, будто она запыхалась, торопится куда-то, словно рядом непреклонно тикают часы. С чего вдруг такая спешка? Может быть, это в ней бурлит четверной эспрессо. Она напоминает вытащенную из воды рыбу, свежий товар, требующий немедленного потребления, потому что с каждым проходящим мгновением приближается окончание срока годности.