Анна послушно стоит с рюкзачком за плечами. В торцевой стене под антресолями, этой промежуточной крышей, есть маленькая деревянная дверца, запирающаяся на засов. Это старый дровяной чулан, дровяная каморка, если хотите; она давно уже пустует. На синей табличке, прикрученной среди наслоений наклеек, значится: Даг Нечётный (1942–45). Давай сюда, говорю я Анне, поднимая щеколду. Рассказывают, что во время войны один человек по имени Даг прятался здесь через день, по нечетным числам. Вон, это все вырезки из газет! А сейчас чулан пустует. И места тут вполне достаточно, правда? Давай-ка, Анна, мы тебя здесь уложим, говорю я. Папа еще не скоро вернется. А уже поздно. Можешь поразглядывать наклейки на стенах. Видишь, Энди Панда? А я должен еще поработать, пока не кончилась моя смена. А как твоя повязка, не разболталась? спрашивает Анна. Нет, с повязкой все в порядке, говорю я. Спасибо тебе. Сейчас мы тебе устроим тут гнездышко. Давай, Анна. Забирайся.

Я иду на кухню. В раздевалке сгребаю в охапку накрахмаленные официантские тужурки, которые никому не понадобились. Повар отодвигается, давая мне пройти.

И вот, когда мы уже устроили в дровяной каморке гнездышко из белых официантских тужурок и уместили в него Анну, подложив ей под голову рюкзачок и прикрыв его еще одной тужуркой, чтобы было помягче, и закрепили стеариновую свечку со столика 19 в настенном кронштейне, слышится осторожный стук в дверь. Она со скрипом приоткрывается, и в каморку заглядывает Селлерс. Он улыбается. Рассказать тебе сказку? Анна кивает со своего лежбища. Тогда Селлерс забирается к нам, усаживается рядом с девочкой и начинает свой рассказ.

Анна тихо лежит в гнездышке. Проходит минут десять, ее дыхание замедляется, по телу прокатывается волна. Это не Блеза ли голос слышится из зала? Посижу лучше еще немножко. Дверь в каморку скрипучая, еще разбужу девочку. Как определить, крепко ли ребенок спит? Я уж собирался погладить ее по головке, протянул в темноте руку, но отдернул ее. Вместо этого я тихонько повторяю ее имя: Анна, Анна. Можно сказать, я глажу ее по головке этим именем.

Через старое вентиляционное окошко над кронштейном мне видно кино, дальше по улице – театр, в прошлом оба служили местом свиданий. Если прижаться головой вплотную к стене, то будет виден еще и край нашей вывески на фасаде здания. Забавно, что эта вывеска состоит из двух панелей, верхней и нижней. Она тянется вдоль всего фасада ресторана, ее поддерживают четыре стройных опоры из пламенно-оранжевого скиросского мрамора. Так она и покоится издавна на этих опорах, словно какое-то европейское пресмыкающееся. Стиль фасада напоминает работы Адольфа Лоза, но он определенно до-лозский, более неуклюжий, более провинциальный.

В отличие от окон в церквях, которые освещаются падающим снаружи светом на манер рекламных щитов, обещающих фантастическую потустороннюю жизнь, в стене позади нашей рекламной вывески имеется поперечное отверстие во всю ее длину, так что по вечерам свет из ресторана освещает вывеску и проникает на улицу. Вывеска функционирует в качестве приглушенного светового бокса. Два потолочных светильника, создающие этот эффект, регулирует гардеробщик Педерсен. Он выключает их, уходя домой на ночь.

На верхней панели матово-белым шрифтом значится «Хиллс»; надпись окружает пластина темного оникса, поверхность которого пересекают свинцовые импосты, образуя нарядный узор; в принципе это витраж из свинцового стекла. Нижняя часть представляет собой установленный наклонно бокс, витрину, на поверхности которой прямые белые, синие и красные линии образуют рамку вокруг названия, «Хиллс». Буквы сложены из кусочков стекла, где к набору цветов добавляются еще зеленый, желтый и розовый. Таким образом, название ресторана дублируется, оно указано дважды на расположенных одна над другой панелях: мы видим удвоенное «Хиллс» «Хиллс», такое вот заикание.