Большой палец Германа нежно поглаживал мою ладонь, чертя на ней окружности, а я не смела даже положить голову ему на плечо, даже не мечтая о чем-то более дерзком.

Когда фильм, сюжета которого я не запомнила, закончился и зажегся свет, руки нам пришлось расцепить. Толпа зрителей поволокла нас к выходу, временами так плотно прижимая друг к другу, что я чувствовала напряженные мышцы тела Германа под тонкой шерстью его дорогого костюма.

В дверях возникла пробка, кто-то начал возмущаться, толпа откатилась назад, и Герман быстро закрыл меня собой, втиснув в какую-то нишу. Я стояла там, вжатая в его тело и стеснялась поднять на него глаза.

Он сам пальцами вздернул мой подбородок — взгляды переплелись, и нас прошило одной яркой молнией. Я почувствовала, как содрогнулся вокруг мир, и глаза Германа втянули меня как магнитная ловушка в свою черноту.

Там внутри пульсировало совершенно бешеное желание, напряжением разбегающееся по всему его телу, чтобы устремиться в одну-единственную точку. У меня мгновенно пересохло горло, когда я поняла, что именно так настойчиво и упруго прижимается к моему бедру.

Стук сердца Германа под моей ладонью, лежащей у него на груди, сорвался в галоп, когда я, глядя ему прямо в глаза, сама потерлась бедром об его твердость.

Тогда. Не надо, не говори

Кто-то додумался наконец открыть еще одни двери, и толпа зрителей вынесла нас из зрительного зала. Герман сжал мое запястье, дернул за угол и впился губами в губы. Однако за спиной кто-то громко заржал, и он прошипел что-то нецензурное. Подтолкнул меня в один из боковых коридоров, где уже не было людей, но стоило ему вжать меня в стену, как разъехались двери лифта, и рабочие в спецовках принялись таскать оттуда деревянные поддоны.

Мы отступили в сторону, переглянулись, заметив табличку «Запасной выход», но стоило нам сделать шаг друг к другу в темном тамбуре, как загремела тележка уборщицы, вывернувшая из подсобки.

Да черт возьми! Это становилось не смешно.

Герман толкнул плечом дверь пожарного выхода и вывалился на холодную улицу.

Почему-то ночью воздух гораздо сильнее пах уже грядущей весной, чем днем.

Нас окатило этим шальным ароматом близкого пробуждения, подталкивая друг к другу и снося голову.

— Твоя машина тут? — спросила я, сжимая под брюками его затвердевший член.

— На парковке… далеко, — выдохнул Герман.

Лихорадочный блеск в его глазах выдавал ту же безумную горячку, что охватила и меня. Даже когда он, быстро осмотревшись, затащил меня за дерево у забора, я не подумала сопротивляться. Проход с одной стороны закрывала груда ящиков, но с другой он просматривался довольно далеко. Если бы я могла соображать, я бы, конечно, испугалась, что кто-нибудь может там проходить и увидеть нас — или что с верхних этажей здания открывается отличный обзор на этот закуток. Но я вспомнила обо всем этом слишком поздно.

В ту секунду я хотела Германа так же безумно, как он меня, и первой, сама, дернула пряжку его ремня и рухнула на колени в рыхлый снег. Джинсы на коленях моментально промокли, но мне было все равно.

Герман не стал возражать.

Напротив. Когда я обхватила губами его член, он сгреб мои волосы на затылке в горсть и толкнулся бедрами вперед, вынуждая взять его глубже. Еще глубже. Еще! Я поперхнулась, но это его не остановило. Он просто начал трахать меня в рот, вгоняя член глубоко в горло, не давая вдохнуть, не обращая внимания на текущие из глаз слезы.

Я беспорядочно скребла пальцами по его бедрам, но даже не собиралась его останавливать. Мне нравилось, что он использовал меня. Сжимал одной рукой шею, ощущая, как ходит поршнем в моем горле его член, другой же держал за волосы, жестко задавая темп. Ослепительный, стремительный.

В очередной раз, когда его член вырвался из моего рта весь в слюне с хлюпающим звуком, Герман дернул меня за волосы вверх и принялся жадно целовать мокрые губы, словно пытаясь сожрать меня целиком. Ему было мало. Мало меня. Мало грубого сумбурного секса.

Он дернул застежку вниз моих узких джинсов, и молния не выдержала его напора, разъехалась, позволяя содрать их до колен, развернуть меня задом и нагнуть, задирая пальто на спину. Не дав ни секунды на то, чтобы подготовиться к его атаке, он вонзился в меня с размаху, сразу входя на полную длину и заставляя качнуться вперед, чтобы упереться ладонями в бетонный забор. Тот был холодный и шершавый, и с каждым бешеным толчком внутрь меня бетон царапал кожу на ладонях так, что вскоре она начала гореть. Как и я.

Как и я.

Герман трахал меня с невыносимой, яростной любовью-ненавистью, то притягивая за волосы, чтобы жестко впиться губами в губы, то отталкивая и оставляя на оголенной на холоде заднице звенящие отпечатки ладоней. Жгучая горячая боль от них расходилась по всему телу, обостряя чувства. Бешеные размашистые точки во мне вытряхивали все внутренности, перемешивали их, подстраивая под него одного, под его удовольствие.

Мне было больно, остро, сладко, жарко — и прекрасно до головокружения.

Я запрокинула голову к освещенным оранжевыми фонарями голым ветвям деревьев, ощутила, как все внутри скручивается, выжимая из меня жгучие капли удовольствия, и заскулила-завыла в ладонь Германа, мгновенно закрывшую мой рот.

Он последний раз с размаху вошел во всю длину и я почувствовала как глубоко-глубоко внутри стало очень горячо.

По дороге на парковку я старалась не смотреть в глаза людям, попадающимся нам навстречу и судорожно прикрывала полой пальто разошедшуюся молнию на джинсах.

Герман усадил меня в уже прогретую машину, достал из бардачка салфетки, помог снять сапоги и, перекинув мои ноги себе на колени, принялся отчищать грязь с джинсов.

— Не надо, — попыталась я возразить. — Все равно выкидывать.

— А дома что скажешь?

— Скажу — упала. И молния тоже от этого разошлась.

Он вздохнул, откладывая салфетки, но ноги убрать не позволил. Нежно обнял длинными пальцами лодыжки и поглаживал их теми же трогательными движениями, какими ласкал мою ладошку в кинотеатре.

После жестокого секса, от которого у меня внутри все болело, а потекшую тушь пришлось стирать рукавами свитера, эта забота грозила довести до слез. До совсем других слез.

Так было всегда.

В нас жило перепутанное время. Все уровни отношений и состояния проживались одновременно, сменяясь в хаотической пляске. Робость первых поцелуев, бешеный безумный секс, холод ненависти и раздражения, терпеливая нежность, пресыщенная извращенность, теплое присутствие рядом проживших всю жизнь вместе стариков — мы могли пережить их все за полчаса или надолго зависнуть в каком-нибудь одном.