Дом не то чтобы стал незнакомым – он отгородился от Лео. В ванной остались лишь те сорта мыла и шампуни, которыми пользовался его отец: янтарный прозрачный кусок «Пирс», запах которого ни с чем не спутаешь, запах отца, и мыло бюджетной марки из супермаркета. Одевшись, Лео от нечего делать с интересом прошел по комнатам; и, хотя он все знал и все узнавал, многое осталось для него в туманном прошлом. Дом пребывал в обычном состоянии легкой заброшенности: что-то испортилось, порой много месяцев назад, но никто не думал это чинить: остановившиеся часы, подушка с разорванной наволочкой, в раздражении заброшенная за диван; книжная полка, рухнувшая на книги под ней. Там, где что-то все же делалось, это случалось в спешке и, как всегда, кое-как. Ручка двери в гостиную была разболтана: когда Лео присмотрелся, оказалось, что она отвалилась, а обратно ее прикрепили не на шуруп, а на голый гвоздь. Все было знакомым – и увиденным впервые за целую вечность. Пока он жил здесь, он мог не замечать гагатовых чаш, отделанных по ободу серебром, но они обитали здесь с незапамятных времен. Голубой ковер, пузатая ваза, расписанная японскими карпами, обои по рисунку Уильяма Морриса в гостиной, ящик для Гертруды на кухне, нарисованный пастелью вид озера Деруэнтуотер в прихожей: он жил среди этого всего годами и едва замечал. А теперь даже не без удовольствия вспомнил. Этот мир окружал его все детство.

Но и дом стал другим. Отстранение произошло не только потому, что Лео приобрел опыт и пожил отдельно. Среди неподвижных вещей, тщательно выбранных и купленных сокровищ, изменились и те, кто их выбирал. В тот вечер, когда Лео приехал и пошел в кладовую, он представил, как отец ходит вдоль полок супермаркета, думая исключительно о себе и о том, что ему бы хотелось съесть в последующие несколько дней. А сейчас, бродя по комнатам, Лео понял, что дом перестал быть полным людей.

В передней зазвонил телефон. Так было всегда: срочный вызов по работе для отца. Но, возможно, теперь это звонил сам отец, желая что-то сообщить, но он не стал снимать трубку, и скоро звонок прекратился; сообщения звонивший не оставил. Телефон в пустом доме, лишенном матери, отца, братьев и сестер, и Лео, наклонив голову, слушающий звук вызова, точно ожидая, что кто-то из покинувших дом на него ответит. Мелодию звонка аппарата марки «Тримфон» ни с чем не спутаешь, и теперь он слонялся из комнаты в комнату, припоминая, с чем именно она у него ассоциируется. О трех или четырех годах перед отбытием в Оксфорд, когда он был занят преимущественно тем, что бегал за юбками.

Пожалуй, в доме не осталось ни одной комнаты, где бы он не трахнул кого-нибудь: даже на полированном обеденном столе (он шатался, и вообще было совсем не так круто). Кухонный стол оказался прочнее. (С Барбарой.) А еще, конечно, то самое кресло, куда он усадил ту китаяночку с чудесной гладкой кожей и попросил раздвинуть ноги, чтобы он мог, опустившись на колени, попробовать ее там. «Можно мне попробовать тебя там?» – спросил он; сейчас это звучало смешно, да и она тогда уставилась на него. Полгода спустя он совершенно определенно сказал бы: «Можно лизнуть твою киску? Китаянка была одной из первых. Это произошло в гостиной, потому что он так и не сообразил, как пригласить ее наверх. Кэрол, вот как ее звали. В свою комнату первой он привел Джейн, с небритым лобком и чудесным запахом – она вспыхивала всякий раз, когда он его превозносил, – и светлым облачком волос на руках и ногах. Славная девчонка, очаровательно неухоженная, младшая из шести сестер. Как только не красили ее многострадальное личико, что только не надевали на нее с шести лет! И с каким смущенным удовольствием она смотрела, когда наконец дошло до дела! И отвела глаза лишь однажды – когда увидела дурацкий плакат с теннисисткой, почесывающей задницу, который с незапамятных времен висел над его кроватью. К его изумлению, после она расплакалась. И была такой нежной, такой счастливой, и даже простила ему то, как неуклюже он благодарил ее, и он бросился утешать ее и уверять, что будет любить ее вечно. Внизу разрывался телефон, но он не обращал на него внимания и смотрел ей в лицо так искренне, будто сам верил в свои слова. Несколько дней спустя он снял плакат – ему хотелось, чтобы его натуру могли понять славные девочки вроде Джейн, а не только оторвы, которым ничего не стоило назвать его «шикарным», «красавчиком» и «жеребчиком». Перед тем как стянуть бюстгальтер и позволить ему зарыться в ложбинку между грудей, они сильно удивлялись: как, тебе всего пятнадцать? И не только они. И Виктория – нет-нет, не Вики, а именно Виктория – рыжие волосы и привычка насмехаться над ним по пути из школы. Над «малявкой», который, «как собака», следит за ней и ее подругами. Глядите-ка – у малявки рюкзачок «Адидас»! Думает, что он особенный, ишь. А однажды он подошел и спросил: «А хочешь прийти и посмотреть, так ли я мал?» И она с презрительной гримасой, точно заключила с кем-то пари, пошла за ним, а ее подружки обидно обзывались за спиной. Он был готов поклясться, что она дойдет с ним до двери, а потом пойдет дальше, но этого не случилось. Рыжеволосая Виктория прошла по подъездной дорожке и зашла с ним в дом – его сердце забилось, и он смог поверить в это лишь тогда, когда она закрыла входную дверь. Она провела его наверх в спальню. В комнату Блоссом, если быть точнее. В какой-то момент она посмотрела наверх и заявила: «Это точно не твоя комната». Тогда-то он и понял, что ее напыщенный и презрительный вид – от неуверенности в том, что она врубается. Отец и братья вечно дразнили ее тугодумкой. А в комнате Блоссом повсюду были картинки с пони.

Он вспомнил всех девчонок, которые приходили сюда после Виктории: женская половина хомо сапиенс. После Виктории он понял, в чем секрет: не надо просить или извиняться, надо понять, что девушка, женщина, которую ты ввел в свою орбиту и собираешься трахнуть, тоже захочет с тобой трахаться. Они либо уже согласны, либо их нипочем не уговоришь. После Виктории он уже никого не преследовал; был не назойливым, а отстраненным и наловчился смотреть на желанных женщин так, точно едва их замечает. Когда дома не было ни отца, ни матери, ни сестер с братом, его жизнь и жизнь дома наполнялась сексом. Так и было. Один раз даже на лестнице.

Ну а потом он вернулся из Оксфорда – четыре месяца обернулись катастрофой. Там он тоже пробовал. Дерзкая реплика не возымела никакого эффекта. Безучастный взгляд в Оксфорде тоже не действовал. Пару раз визави отвечали таким же безучастным взглядом. Он не понимал. Такое впечатление, что все знали, что именно он говорил. Скоро он сам стыдливо опускал взгляд. В баре колледжа, не выдержав взгляда девушки, которая знала, что еще пару лет назад ее бы сюда не пустили. На семинаре. В библиотеке. Женщины чуяли жареное и вместо того, чтобы идти на контакт, смеялись и уходили. То, как он был превратно понят в Оксфорде, последняя ночь в январе, когда тот тип, Том Дик, с полудюжиной пьяных приятелей долбились в его дверь и орали: «Стесняшка! Стесняшка!» Неужели он когда-то пользовался успехом у женщин? Он вернулся в Шеффилд в начале февраля раздавленным, потерпевшим фиаско. Прошел целый месяц, и лишь после этого, в баре, он осмелился посмотреть на кого-то, стараясь не отводить глаз; и как только ему удалось сделать свой взгляд оценивающе-безучастным, женщина тут же на него ответила. То, что ни разу не сработало в Оксфорде, тут же сработало здесь. Он привел женщину домой; она осталась на ночь. Звали ее Линн. А через месяц он встретил Кэтрин. Однако в обрамлении череды побед так и остались те четыре месяца в Оксфорде.