Апартаменты мадам дю Деффан были обставлены с большим вкусом. Стены столовой обиты желтыми шелковыми обоями, украшенными мелкими красными волнами. Красные и желтые тона повторялись в обивке кресел, расставленных так, чтобы создать наибольший комфорт для беседы. Здесь же стояли столы для пикета и экарте. Другие столы вносили, когда сервировали еду. Обед подавали в шесть, а ужин в одиннадцать часов. Стол был намного обильнее, чем у мадам Жоффрен (где шпинат с омлетом подавали с удручающей предсказуемостью). Беседы также были остроумнее и свободнее; слова «хватит», которое часто звучало в салоне мадам Жоффрен, когда разговор начинал касаться неудобных с ее точки зрения предметов, никогда не слышали у мадам дю Деффан. Самым драгоценным бриллиантом, украшавшим ее салон, был я. Мне было тридцать шесть лет, и в то время я находился в зените своей славы. Прошло два года с момента выхода в свет предварительного рассуждения к «Энциклопедии», и все говорили о нем как о выдающемся литературном событии. В своей работе мы продвинулись уже до буквы «D», и я работал над статьей «Дифференциал». Когда я явился в салон, все мои мысли были заняты, естественно, проблемами исчисления.

— Господин Д'Аламбер, позвольте мне представить вам мою новую компаньонку, мадемуазель де Л'Эпинас.

Передо мной — точнее сказать, надо мной, так как она оказалась намного выше меня, — стояла молодая женщина. Я поцеловал руку этого ничем не примечательного юного создания (ей был тогда двадцать один год), но мысли мои были по-прежнему заняты чудесной теорией Ньютона.

— Мадемуазель, не лик Авроры я вижу ль пред собой?

— Вы очень верно цитируете Буссара, мсье.

— Вы видели пьесу?

— Нет, но я ее читала. До приезда в Париж я узнала множество вещей, хотя мало что видела.

— Приехав в Париж, большинство людей, к несчастью, оказываются в противоположной ситуации. Вы увидите множество чудесных вещей, которые ничему вас не научат. Надеюсь, мадемуазель, что и в Париже вы не станете пренебрегать литературой.

— Господин Д'Аламбер, я никогда не отказываюсь от того, чему отдала свое сердце.

— Мне ясно, мадемуазель, что вы совершенно исключительное явление среди представительниц вашего пола.

До этого мадам дю Деффан обратила свои незрячие глаза к другой группе посетителей. Теперь она снова посмотрела в нашу сторону и перебила мою собеседницу:

— Жюли! Надеюсь, ты не собираешься докучать господину Д'Аламберу своей праздной болтовней. Перед тобой величайший ум, который просто обязан питаться только редчайшими плодами познания. Девочка, будь добра, найди господина Тюрго и позови его сюда, я должна отчитать его за очень серьезный промах. Иди же!

Вечер продолжался своим чередом. Меня звали в разные компании, чтобы я, как обычно, позабавил присутствующих меткими замечаниями об отсутствующих и подражанием их манерам. От меня требовали оценок недавних представлений в Опере и просили высказаться по поводу превосходства итальянского хорошего тона над французским (или наоборот). В то время этот вопрос был предметом жарких споров; сторонники французских манер группировались в Опере возле ложи короля, а поклонники итальянских — возле ложи королевы. Обе группы уже обнародовали по этому поводу несколько памфлетов. Вместе с Дидро и Руссо я был приверженцем итальянской партии, но все же испытывал немалую симпатию к теориям Рамо, по поводу чего даже издал недавно небольшую книжечку. После жестокой критики, которой я подверг обобщения и теоретические положения его работы, я решил сказать несколько слов в его защиту.

— Рамо заявил: «Когда утверждают, что изящные искусства находятся в бесконечно близком родстве друг с другом, то не логично было бы из этого заключить, что все они подчиняются одному и тому же принципу? И не сегодня ли открыли и показали, что принцип этот следует искать в гармонии?» Для Рамо гармония — основополагающий закон космоса. Не только музыкальная мелодия проистекает из нее, но и сама природа как таковая есть воплощение этого понятия. Но что есть гармония? Это система математических соотношений. Или, говоря иными словами, математика есть идеальное выражение естественной гармонии. Рамо видит космос сквозь призму музыки, я вижу его сквозь призму математики. Но наши видения приводят к одному и тому же результату. Каждый из нас рассматривает природу как некое неразделимое целое, которое можно свести к фундаментальному единству, к простоте, позволяющей охватить природу разумом. Для того чтобы понять мир, надо пребывать в гармонии с ним.

Произнося этот монолог, я стремился (в соответствии с законами риторики) обращать свою речь не к какому-то отдельному человеку, а говорить в равной мере со всеми. Тем не менее я все время, с роковой неотвратимостью, искал лицо мадемуазель де Л'Эпинас, которая сидела в углу, в стороне от всех. На середине какой-то фразы наши взгляды на мгновение встретились, и я испытал чувство неведомого прежде восторга. Я продолжал говорить, но мне казалось, что слова, которые слетают с моих уст, не имеют никакого отношения к мыслям, начавшим роиться в моей голове.

— Я представляю себе космический танец разума. Три способности человеческой души — Память, Разум и Воображение — выступают вместе в совершенном равновесии с поразительной симметрией под аккомпанемент музыки, сопровождающей их в гармонии сфер. Один из наших композиторов мог бы даже написать сюиту на этот сюжет. Три непохожих движения, являющих собой разные грани нашего понимания и образующих прочное насыщенное целое.

Компания рассмеялась, и Жюли, помедлив, присоединилась к остальным. Лицо ее, однако, застыло, словно девушка была охвачена смущением или ожиданием. Что означало это выражение ее лица, которое я мог видеть лишь мельком? Слушала ли она мои слова, которые в тот момент мало что значили для меня самого, или ее душа в это время двигалась к той смутной цели, что неудержимо притягивала и мои собственные мысли?

— Принцип гармонии, какая восхитительная и соблазнительная идея! Если бы дела человеческие могли управляться теми же законами, каким подчиняются музыкальные пьесы и математические уравнения! Если бы жизнь каждого из нас можно было выразить в понятиях простого баланса частей и равновесия противоположно направленных сил. Тогда пребывающей в мире стали бы называть душу, чье сердце, освобожденное от возмущающих его вихрей, смогло бы биться в унисон с твердым ритмом космического единства. И была бы возможна тогда более совершенная форма дружбы, чем молчаливая гармония — невысказанная, но глубокая, — которая могла бы связать двух людей, чьи сердца бьются как одно, в резонанс друг другу?

Она опустила голову. Произвели ли мои слова впечатление на Жюли, или она нашла их смешными? Я замолчал, предоставив говорить другим, но так и не набрался мужества подойти к Жюли и заговорить с ней. Она также не смотрела больше в мою сторону, и я не смог оценить ее мнение обо мне, которое выдало бы выражение ее лица. Мы так и не поговорили за весь остаток вечера, и я ушел домой с ощущением беспокойства, прежде мне неведомого и отказывавшегося подчиниться упрощению или анализу в понятиях моего прошлого опыта. Хорошо ли я показал себя, или в действительности я — скучнейший из людей, которому просто льстят его друзья, а новый человек взглянул, отбросив вуаль притворства? Что это за женщина, что она собой представляет, как мне классифицировать ее качества, чтобы я смог понять ее реакцию? Моя первая встреча с ней вызвала у меня растерянность, но любопытство побуждало повторить этот опыт. Она стала для меня такой же задачей, как математическое исчисление, над которым я склонился, вернувшись домой и пожелав матушке доброй ночи.