Мне хорошо видно его лицо. Поэтому сперва мне кажется, будто старик хитро подмигивает нам. Лишь потом я понимаю, что злая судорога стянула левую половину лица Ерпалыча — и лицо окаменело в этой нелепой асимметрии клоунской маски.

Ритка отталкивает меня и падает на колени рядом со стариком, прикладывая пальцы к тощей жилистой шее.

— Жив, — говорит Ритка. — Похоже на инсульт, но — жив. Фол у окна перестает напряженно всматриваться в темноту и беззвучно подъезжает к телефонному аппарату, стоящему на тумбочке в углу.

— Звони в «Скорую», — запоздало бросает ему Ритка. Фол поднимает трубку, перетянутую синей изолентой, чертит знак соединения, долго вслушивается… и кладет трубку обратно на рычаг.

— Не работает, — зло рычит он и грозит кулачищем в окно, словно там, в снежном мраке, стоит и ухмыляется кто-то, виновный во всем.

— Я сейчас, я мигом, — слышим мы из коридора, — я от себя позвоню.

Выглянув наружу, я вижу прихожую тети Лотты (дверь ее квартиры распахнута чуть ли не настежь, и безработная цепочка возмущенно раскачивается); я вижу, как старушка семенит к телефону, снимает трубку, набирает номер… еще раз… чертит знак с приговоркой…

И возвращается, виновато помаргивая.

— Шумит там, — оправдывается тетя Лотта. — Шумит и урчит, ровно зверюка, а гудков нету… Может, я к соседям сбегаю? Сбегать, Алинька? Или заговором пугнуть?! Детвора со двора до сих пор пристает: как без монетки с автомата звонить?..

Я молчу. У меня нет никаких причин подозревать Тех в причастности к инсульту Ерпалыча, но я молчу. Почему-то мне кажется, что в телефонных аппаратах соседей завелся тот же зверь, что и в аппаратах Ерпалыча с тетей Лоттой.

Заговаривай, не заговаривай…

Фол наклоняется и берет Ерпалыча на руки. Старик лежит на бугристых руках кентавра, как ребенок, как костлявый подмигивающий ребенок в заношенном халате, и пояс халата распустился, волочась по полу. Ритка по-прежнему стоит на коленях и лишь поднял взгляд на Фола.

В глазах Ритки горит молчаливое недоумение.

— Поехали, — коротко бросает Фол. — В «неотложку».

И собирается выкатиться в коридор, но я заступаю ему дорогу.

— Ты что, добить старика решил? — интересуюсь я. — Он же полуголый! Кент ты безмозглый!..

Фол с непониманием глядит на меня. Хвост его изогнут вопросительным знаком, но спустя мгновение до Фола явно доходит смысл моих слов, вопросительный знак становится просто хвостом, и кентавр бережно опускает Ерпалыча на продавленный диван.

Жалобно скрипят пружины.

— Одевайте! — командует Фол.

Одевать, надо полагать, должен я.

Я оглядываюсь по сторонам, но меня выручает тетя Лотта.

Она уже выходит из соседней комнаты, неся белье, пахнущее цветочным мылом, и костюм старомодного покроя на пластмассовых плечиках.

— А кожух-то в коридорчике, на вешалке, — спокойно говорит она и принимается хлопотать над бесчувственным Ерпалычем, умело переворачивая его, как если бы обряжение тел параличных стариков было первейшей и ежедневной обязанностью тети Лотты.

— В коридоре кожушок, Алик. Тащи его сюда. И шарфик с шапкой не забудь. У-у, старый, зря я тебе стирала, раз ты помирать собрался, обидел ты меня, Ерпалыч… ты уж поживи еще маленько, а вернешься — я тебе обед сготовлю, из трех блюд, а потом пойдем мою Чапу выгуливать, я ж знаю, ты любишь ее выгуливать, и она тебя любит, псих ты старый…

Руки тети Лотты снуют легко и сноровисто, а губы уже бормочут привычное: «Едяго естное переносное, с раба крещеного, с крови на кровь — сухотку, ломотку, корючку, болючку… пусть слово тако скотко жрет-подавится, больной поправится…»

Я приношу кожух и вытертый шарф с облезлой шапкой, помогаю приподнять Ерпалыча — он кажется мне легким и пустым, словно внутри у него ничего нет, — и тетя Лотта застегивает последнюю пуговицу, удовлетворенно причмокивая.

— Эй, хвостатый, — через плечо бросает она Фолу, — бери-ка… Да не растряси-то, его нельзя трясти сейчас! Ишь, какой ты вымахал здоровущий, на тебе воду возить…

И случается невозможное: Фол подкатывает к дивану и, прежде чем взять Ерпалыча на руки, неловко целует тетю Лотту в щеку, а она треплет могучего кентавра по лохматому затылку, как дворового мальчишку, выросшего у нее на глазах.

— Довезешь? — спрашивает Ритка у Фола.

— Довезу.

И я понимаю — да, довезет.

До «неотложки», а если понадобится — то и дальше.

Куда надо будет, туда и довезет.

Храм неотложной хирургии находился на другом конце города, в трех автобусных остановках от Горелых Полей. С северо-запада он примыкал к лесомассиву, достаточно благоустроенному, чтобы летом там было полно влюбленных и выпивох — ценителей природы, кучковавшихся в укромных беседках; на восток от «неотложки» располагался колоссальный яр, за которым уже начиналась Дальняя Срань.

Я взбежал по ступенькам, слыша за спиной тяжелое дыхание Фола и лязг цепи, которой Ритка наскоро приковывал свой мотоцикл к врытой в землю скамейке; распахнулись стеклянные двери, укоризненно глянул сверху Спиридон-чудотворец, епископ Тримифунтский, осуждая суету в святом месте, — и я оказался в просторном холле.

В пяти метрах от меня за столом восседала молоденькая дежурная: пухленькое, в меру симпатичное существо в накрахмаленном халатике и таком же чепчике с красным крестом вместо кокарды.

Брошюру листала: «Влияние ворожбы на эфферентную иннервацию»… небось зимнюю сессию завалила!

— Дежурная сестра милосердия… — привычно затараторила она и осеклась, когда следом за мной въехал курящийся паром Фол с Ерпалычем на руках.

Появление же хмурого Ритки в засыпанном снегом казенном полушубке без погон, казенных сапогах и цивильном вязаном «петушке» ввергло сестру милосердия в ступор.

Она даже моргать перестала.

Ритка замер у двери, словно по служивой привычке собираясь на всякий случай блокировать выход. Фол уложил Ерпалыча на кушетку у стены и принялся разминать уставшие руки, нервно подергивая хвостом; и я понял, что пора разряжать ситуацию.

— Вы понимаете, девушка, — вежливо улыбаясь, я безуспешно пытался заслонить собой кентавра, — мы до «Скорой» не дозвонились, вот и пришлось своим, так сказать, ходом…

Нет.

Она по-прежнему не моргала.

— Больного принимай, — буркнул от дверей Ритка-сержант. — Чего вылупилась-то?..

Вмешательство Ричарда Родионовича лишь ухудшило положение.

— Я на улице подожду, — догадливый Фол покатил к стеклянным дверям, но они раскрылись сами. И, отодвинув Ритку, в холл вошел высокий черноусый мужчина лет сорока пяти, одетый в дорогую дубленку, из-под которой снизу торчали полы белого халата.