Даже сквозь пелену усталости и боли я обрадовалась его требовательным воплям. Магдалена обмыла Леонардо, и он так яростно засучил пухленькими ручками и ножками, что она решила не укутывать его в привычный свивальник, а просто обернула одеяльцем и передала в мои нетерпеливые руки.

Вот тут и случилось волшебство. Я влюбилась в собственного сына — всецело и окончательно. Даже не верилось, насколько на протяжении всех этих месяцев голоса наших душ были слиты воедино. Мы уже давным-давно знали друг дружку. Леонардо, как любой новорожденный, еще мало что понимал, но едва он оказался у моей груди, как мгновенно притих и устроился там, будто в уютном гнездышке. Его не пришлось уговаривать взять сосок, а молока у меня оказалось предостаточно. Он причмокивал с таким исступлением, что белая сладковатая жидкость пузырилась вокруг его ротика и стекала вниз по моей груди.

Магдалена впустила папеньку, и он смог лицезреть, как я хохочу и в то же время рыдаю над своим прожорливым сынком. От радости. От облегчения. От осознания ценности дара, доставшегося мне через такие страдания, — новой жизни, которую я от злобы на Пьеро пыталась задуть, словно свечку.

Леонардо с самого рождения выглядел красавчиком. В первые часы жизни его светлая кожа сохраняла розоватый оттенок, черты лица были отчетливыми, щечки — пухлыми, подбородочек — заостренным, а носик — просто прелестным. Я не могла дождаться, когда мой сынок откроет глаза, не сомневаясь, что они окажутся большими и смышлеными.

Папенька тоже подтвердил, что его новорожденный внук необычайно хорош собой. Он взял младенца на руки с такой трепетной гордостью, что я снова не удержалась от слез — на этот раз от искреннего счастья. Я больше не укоряла себя за ошибку, которую якобы совершила, отдавшись Пьеро. Какие пустяки! Этому малышу суждено было появиться на свет, а его отсутствующий папаша был осужден на проклятие.

В ту апрельскую ночь накануне церковного праздника Христова Воскресения мой малыш спал рядом со мной в колыбельке, подвешенной возле кровати. Его голодные крики не раз будили меня, и добрая близорукая Магдалена всегда была рядом и подносила Леонардо к моей груди.

К утру я совершенно обессилела и заснула так крепко, что не слышала ни громких стуков в дверь нашей аптеки, ни папенькиных гневных восклицаний. Я встревожилась лишь тогда, когда шум раздался у самых дверей моей спальни. Магдалена куда-то отлучилась, но среди хора возбужденных мужских голосов я различила и голос папеньки.

Я стремительно приподнялась на постели и вынула из колыбельки потревоженного Леонардо, прижав его для надежности покрепче к своей груди.

Дверь моей спальни рывком распахнулась. Я увидела, как покрасневший и помертвевший — иначе не скажешь — папенька пытается преградить путь группе раздраженных людей. Позади толклась Магдалена с мокрым от слез лицом, беспомощно всплескивая руками, словно курица крыльями.

Откуда ни возьмись, к нам пришла беда, правда, я не сразу поняла, в чем дело. Но стоило мне разглядеть среди вошедших Пьеро и его брата Франческо и услышать папенькин возглас: «Он не ваш, вы не смеете забрать его!» — как кровь застыла в моих жилах. Нам с папенькой были прекрасно известны обычаи, касавшиеся незаконнорожденных детей. Сколько таких бастардов росло, не видя любви или какой-либо опеки, сколько из них встречало безвременную смерть, за которую их родители не несли ни кары, ни осуждения! Любая вдова, выходя вторично замуж, в большинстве случаев против воли уступала детей от первого брака семье бывшего мужа — тем паче сыновей.

— На кон поставлена наша родословная! — рассерженно вскричал старейшина семьи да Винчи. — Преемственность по крови и наша честь превыше всех материнских чувств!

Чудовищные в своей солидарности, они на пути к моей комнате смели все папенькины усилия физически им воспрепятствовать. Я еще теснее прижала к себе Леонардо, и он заплакал навзрыд. Услышав голос сына, вперед выступил Пьеро. На его лице застыло стыдливое смущение пополам с отцовской гордостью: все-таки Леонардо, законнорожденный или нет, был его первенцем, и по местным, хоть и донельзя противоестественным, законам отец имел все права взять сына к себе.

— Не забирай его! — пронзительным голосом взмолилась я. — Пожалуйста, ну пожалуйста, Пьеро, не надо!

Но он все же подошел к кровати, старательно отводя глаза в сторону, словно мой взгляд грозил лишить его способности двигаться. Уже протянув руки к заливавшемуся криком младенцу, которому, разумеется, передался мой ужас, Пьеро, однако, замешкался. Очевидно, его поразила мысль о том, что он совершает святотатство и что девушка, которую он когда-то так преданно любил, не перенесет подобного злодейства.

Но тут вмешался его отец, громогласно повелев:

— Возьми же ребенка, Пьеро! Ну!

Я вцепилась в руку бывшего возлюбленного.

— Нет, ты его не заберешь! — прошипела я с такой яростью, какой за собою даже не подозревала.

Но он забрал Леонардо, так и не взглянув на меня. Как только Пьеро ухватился за малыша, я оставила все попытки помешать ему: я не могла калечить собственного ребенка. Они гурьбой вышли из моей спальни, и мне показалось, будто солнце на небе потухло. Я неясно помню, как папенька выкрикивал им вслед запоздалые угрозы, как безутешно выла Магдалена. Потом все затихло, а у меня в руках по-прежнему зияла пустота.

Я не могла плакать и знала, что папенька не придет меня утешать: меня все равно ничем нельзя было утешить. Мы с ним не подумали заранее приготовиться к худшему, но худшее-то и произошло. Мое счастье иссякло, и, опаленная страданием, я не могла придумать более страшной участи, чем та, что нам досталась, — и для себя, ведь у меня вырвали из рук мое дитя, и для Леонардо, который не получит и толики нежности в семье, где его будут считать бесполезным отродьем.

Было Пасхальное воскресенье, и все винчианцы отправились в церковь. Известие об отцовстве новорожденного Леонардо распространилось со скоростью пожара. Односельчане набросились на эту новость, словно голодная собачья свора, треплющая хромоногого зайца. Пьеро да Винчи выглядел в их глазах преуспевающим молодым человеком, стяжавшим нашему городку только добрую славу. Его несчастная юная супруга, «весьма состоятельная и добродетельная особа», вынуждена была сносить поругание их свежеиспеченного брака от этого новоявленного бастарда, принесенного к ним в дом. Я, разумеется, выступала коварной соблазнительницей, гнусной шлюхой, своими грехами угрожающей благополучию всех честнейших винчианских семейств.

Все эти сплетни я выпытала у Магдалены, вернувшейся с праздничной мессы, невзирая на папенькины протесты: он не хотел подвергать меня еще большим мучениям. Но я вознамерилась выведать все до последнего словечка, наверное надеясь тем самым построже наказать себя, ведь в случившемся непоправимом несчастье мне следовало винить только саму себя.

В тот же день к вечеру моего сына окрестили в церкви в семейном кругу, в который я не имела доступа. Мне выпала единственная спасительная благодать: мальчика нарекли Леонардо — Леонардо де Пьеро да Винчи. Прознав об этом, я снова ударилась в слезы, догадавшись, что в этом была заслуга Пьеро. Хотя бы одно великодушное деяние ему удалось довести до конца, учитывая, что никто в его родне раньше не носил это имя. Стоя у купели, отец и дед Пьеро, должно быть, кипели от злости. Я только гадала, что такое снизошло на Пьеро — чувство вины? Или благородства? Остатки былой любви ко мне?