Рая ежедневно заходила на почту, но перед нею только руки разводили.

Бандероль с единственным экземпляром рукописи так и не принесли Николаю. Он жаловался на почту, но безрезультатно. То ли из-за халатности почтовых служащих, то ли это дело рук нечистых, но рукопись будто в воду канула.

Словно разорвавшимся снарядом он вновь был выброшен с седла. Вначале замкнулся, сделался раздражительным и только лежал на кровати, читал, переживая новый непредвиденный удар.

А с крыши вновь стекали стальные нити благодатного весеннего дождя, журчали ручьи, очищая дороги.

В эту весну началась коллективизация сельского хозяйства.

XV съезд партии осудил троцкистско-зиновьевский блок, одобрил постановление ЦК и ЦКК об исключении из партии главарей антипартийной оппозиции. Классовая борьба в стране обострилась. Кулачество яростно боролось против коллективизации.

Кулаки, обогатившись во время нэпа, стали терроризировать середняков, которые пытались продавать излишки хлеба государству. Они вредили молодым колхозам, стали поджигать хлебные ссыпные пункты, убивать партийных и советских работников, активистов из-за угла. В начале 1928 года была раскрыта крупная вредительская организация буржуазных специалистов в Шахтинском и других районах Донбасса.

Партия развертывала критику и самокритику, которая нужна была «для укрепления своих рядов, разоблачения вредителей, капитулянтов, бюрократов, всех чуждых людей».

Николаю Островскому хотелось с головой уйти в эту борьбу, активно участвовать в созидании нового общества. Успешно шла реконструкция народного хозяйства, коллективизация крестьян, закладывались основы социалистической экономики, но перед ним стоял беспощадный враг — болезнь. Его здоровье и силы таяли, уходили словно эти вешние потоки. И Новороссийский окружком ВКП(б) вручил ему путевку в Сочи, в санаторий № 5 в Старой Мацесте.

Город Сочи. Словно ласточкино гнездо, примостилось на огромной скале светлое, будто воздушное, здание санатория. Его окутывала свежая зелень. На клумбах и по краям дорожек красовались цветы. Николай лежал на белоснежных простынях возле открытого окна. Теплый июньский ветерок приносил к нему запахи леса, цветов, моря и серных источников. Он слышал успокаивающий шум морских волн, крик чаек и басовитые голоса кораблей. Из окна видел вечно голубое небо и переменчивые краски моря.

А голову распирали мысли, думы, тревоги и сомнения.

С Раей у них был уже заключен супружеский союз, и он часто думал о ней. Николай радовался ее оптимизму, мужеству, бодрости, активной общественной работе, благодаря которой он постоянно чувствовал горячее биение жизни. Как-то принесла делегатскую карточку женотдела, и вместе с нею он искренне радовался: «Моя милая Раюша идет в партию моей дорогой».

А 20 июня 1928 года писал домой:

«Дорогие мои друзья!

Сообщаю телеграфным языком все новости.

Принял первую ванну (пять минут). Роскошная штука! Это не ключевая! Для тяжелобольных громадная ванная комната. Кресло, носилки заносят в ванну — простор и удобство… Смотрели врачи. Мацеста должна помочь. Договорились обо всем. Через пять дней в ванне будут делать массаж, выносить под пальмы днем в специальных креслах…

Дали соседа, прекрасного товарища… старого большевика, есть о чем поговорить».

Тем соседом был Николай Тимофеевич Меркулов, с которым Островский быстро подружился.

Затем у него еще появился сосед, который приехал позже и с которым Николай также заимел крепкую дружбу. Этим соседом стал Хрисанф Павлович Чернокозов. Однажды он проснулся и увидел Николая за листом бумаги.

— По дому соскучился? Или товарищам весточку даешь?

— Жене пишу, Хрисанф Павлович. У меня прекрасная жена. Вот увидишь, приедет скоро.

— Ну-ну, пиши. Отвлекать не буду.

Хрисанф Павлович повернулся на другой бок, закрыл глаза, но не спал, давал возможность Николаю высказать родным свою боль и радость. Он стал подниматься тогда, когда услышал шуршание складываемой бумаги.

Чернокозов рассказал Островскому, как он начиная с двенадцати лет работал в шахте коногоном, участвовал в революции 1905 года, был в ссылке, как устраивал явки, организовывал подпольные ячейки, распространял «Правду». Рассказал и о том, как ему посчастливилось участвовать в работе нескольких партийных съездов, встречаться с В. И. Лениным и стоять в почетном карауле у его гроба, а 26 января 1924 года быть на II Всесоюзном съезде Советов.

Не человек, а живая история была перед ним, и Николай все спрашивал и спрашивал его, пока Чернокозов не почувствовал боль в ногах (он страдал гангреной обеих ног) и не начал потирать их, скрипя зубами.

Николай сожалеючи смотрел на тесно сдвинутые густые брови шахтера, на его худое обросшее лицо с глубоко сидящими голубыми глазами, на кепчонку, висевшую на костыле, и утешал.

И еще один замечательный человек встретился ему там. Это Александра Алексеевна Жигирева. Когда Николай «выезжал» на террасу под густую тень размашистых деревьев, то к нему всегда подходила эта задумчивая женщина тридцати семи лет, ленинградская большевичка, и, дымя папиросой, усаживалась напротив, включалась в разговор. Ей тоже было о чем рассказать. Рано, еще девочкой, познакомилась она с сибирской ссылкой. «Шурочка-металлистка» звали ее товарищи по питерскому подполью.

Она также оказывала всю возможную помощь Николаю в трудные его минуты. Чернокозов и Жигирева стали как два плеча, на которые опирался он до самой смерти.

Мацеста, в сущности, ему не помогла. Зародившаяся надежда на выздоровление скоро рухнула. Болезнь своею жертвой выбрала глаза — то окошечко, которое больше всего связывало его с жизнью. Обострившееся воспаление обоих глаз осенью 1928 года сжигало зрение больше трех месяцев и привело почти к полной слепоте.

Друзья Николая были и друзьями его семьи. Раиса Порфирьевна особенно была тесно связана с Жигиревой. Она делилась с ней всеми «тайнами» их жизни, спрашивала совета, просила помощи. 15 августа 1928 года она писала: «Все эти последние дни я, сварив обед, все время бегаю, то в партком, то в страхкассу, то в профсоюз… Страхкассовая комиссия переосвидетельствовала состояние здоровья Николая, признала инвалидность 100 %… назначена пенсия…»

Наблюдая за ним день и ночь, Раиса увидела в нем силу, мужество и честность, за что и прикипела к нему всей душой. В другом письме Жигиревой она писала: «Если уж у него вычерчены законы, то уж никакая сила в жизни их не может сковырнуть». Но она говорила и другое: «В нашу товарищескую жизнь, основанную на равенстве чисто коммунистическом, иногда заворачиваются такие жаркие споры, что держись».

Николая угнетала скованность тела. Он придумывал различные приспособления, которые помогали двигаться. Однажды Николай попросил вбить в потолок блок и в сшитое трубкой полотенце вкладывал ногу, полотенце привязывал к веревке, а веревку к блоку и, двигая помаленьку ногами, разминал бедра.

Состояние его стало таким, что почтальон бросал газету во дворе на лестнице, если не было дома Раисы Порфирьевны, боялся заразиться от больного.

Живя в