«У меня есть план, имеющий целью наполнить жизнь содержанием, необходимым для оправдания самой жизни…

Я о нем сейчас писать не буду, поскольку это проект. Кратко: это касается меня, литературы и издательства «Молодая гвардия».

План этот очень трудный и сложный. Если удастся реализовать, тогда поговорим. Вообще же не-планированного у меня ничего нет. В своей дороге я не «петляю», не делаю зигзагов. Я знаю свои этапы, и пока мне нечего лихорадить. Я органически, злобно ненавижу людей, которые под беспощадными ударами жизни начинают выть и кидаться в истерику по углам.

То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно. Это чушь! Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги и я ни черта не вижу, — сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская! Если мне сейчас дать хоть одну ногу и один глаз, я буду такой же скаженный, как и любой из вас, дерущихся на всех участках нашей стройки».

В Москве уже была осень, приближалось время дождей, но, несмотря на это, Николай Островский поднял мать, сестру и снова поехал в столицу, чтобы, пользуясь ее богатыми библиотеками, помощью друзей, приступить к осуществлению намеченного плана.

Он твердо решил шагнуть в жизнь со страниц своих книг.

ЧТОБ ПЕРО ПРИРАВНЯЛИ К ШТЫКУ…

В один из зимних вечеров в Мертвом переулке близ Арбата в небольшой комнате лежал Николай Островский и по транспаранту на ощупь выводил неровные буквы. До него доносилось цоканье лошадиных копыт, пофыркивание автомобилей и скрип открываемых дверей в квартире. Но он не видел ни разрисованного морозом окна, ни заиндевевших лошадей, ни москвичей, которые прятали лица в меховые воротники. В его голове рождались картины раздольных степей, глухих лесов, глубоких оврагов, длинных дорог. Он представлял массы людей, коней, повозок. Все смешалось в голове. А ему надо было отчетливо видеть каждого человека, выделить каждый штрих прошедших событий.

Вот скрипнула дверь. Он почувствовал, как по комнате заходил прохладный воздух.

— Раюша, это ты? — спросил он.

— Да. Морозище нынче, так за щеки и хватает, — ответила она и поспешно стала снимать легкие ботики, в которых ноги стыли в считанные минуты. Раздевшись, она подышала в кулаки, а потом приложила к его высокому лбу левую ладонь.

— Ты и впрямь замерзла. Ну, да ничего, сейчас согреешься. Побыстрее поешь да перепиши поаккуратней, — передал он ей несколько исписанных листков.

«Как закалялась сталь», — вывела она в заголовке.

— Коля, это что, письмо?

— Пиши, ни о чем не спрашивай. Потом все узнаешь.

Аккуратно Рая переписала странички, передала их Николаю, а он сказал:

— Пиши дальше.

Время далеко за полночь… В доме все утихли, у Раи веки слипаются и руки словно онемели, а он все диктует и диктует… Упрямое, сосредоточенное, строгое лицо.

Так продолжалось месяц, два, полгода.

«Я взялся за непомерно тяжелый труд. Все против меня», — сообщал он Р. Б. Ляхович 28 мая 1931 года.

Писательский труд для него действительно был тяжел. Без черновых набросков, без записных книжек, без переписывания страниц он добивался филигранной точности фраз. Все он должен был держать в своей памяти. Если бы не цепкость ее, не справиться бы ему со своей задачей.

Когда приехала к нему мать, посмотрела, как он работал, встревожилась:

— Ты бы, Коля, другим делом занялся. А то пишешь и пишешь без конца….

Она боялась, что он вконец подорвет свое здоровье или сойдет с ума.

Николай Островский не сошел с ума. Он ежедневно и ежечасно совершал подвиг. В семнадцатиметровой комнате вместе с ним жило еще шесть человек. Сохранить днем тишину, которая, как воздух нужна была ему для творческой работы, становилось невозможно-. Для него оставалась ночь. И он использовал ее, писал по транспаранту до утра. А потом у него появились «секретари» — Рая, и ее брат Владимир, и квартирная соседка Галя Алексеева. Восемнадцатилетняя девушка, она работала бухгалтером в клубе театральных работников с двух часов дня. Это было удобно для Николая. Когда все уходили по своим службам, он до обеда занимался с ней, а вечером ему помогали то жена, то ее брат. Островский не раз потом вспоминал «милого товарища Галю» и ее «золотые ручонки».

Его большевистское сердце волновалось не только за себя, за свою работу. Его заботило все. И прежде всего мать, которая тоже стала частенько прихварывать, жаловаться на сердце. Он хотел как-то облегчить ее участь, часто не показывал вида, что ему больно, не жаловался на страдания, зная, что ей доставалось больше всех. И Рая. Она тоже с ног сбивалась на работе, в хлопотах по хозяйству. Поэтому он старался и не требовать с нее большего. Был доволен тем, что она с головой ушла в полезное общественное дело. Он беспокоился и об отце. Старик с нетерпением ждал итогов пятилетки, и Николай мысленно желал ему хорошего здоровья. Если от брата долго не было письма, спрашивал, что с ним, и представлял, как он — председатель исполкома — ездит по селам, создает колхозы, в каком круговороте живет, когда весна подпирает и идет подготовка к севу. Не забывал он и друзей.

Дело всей его жизни — книга давалась нелегко. То контакта долго не находил с тем, кто писал под его диктовку, то кто-нибудь мысли перебивал, то карандаш ломался, когда он сам писал по транспаранту. Порой нервничал так, что до крови кусал губы, ломал карандаши, отбрасывал транспарант. Потом успокаивался, извинялся и вновь приступал к работе.

Первые главы романа Николай послал друзьям. В Харьков — Новикову и Ляхович, в Новороссийск — Хоруженко, в Москву — Феденеву, в Ленинград — Жигиревой и в Шепетовку — брату Дмитрию. Каждый день ждал отзывов. Как-то примут его детище товарищи? Их критику он считал самой ценной. Его не пугала любая оценка, лишь бы она исходила от сердца и была по-большевистски объективна.

Иногда словно засыпал во время работы, ронял карандаш из рук. На самом же деле он задумывался: «А вдруг мой труд ляжет в мусорную корзину? Это будет моим концом. Больше же я ничем не могу быть полезным партии, моей дорогой Родине…»

Ответы от друзей задерживались, и это опять волновало его:

— Раюша, почему они молчат? А? Не хотят обидеть больного?

— Читают. Обсуждают. Потерпи немного… И не волнуйся, все будет в порядке. Друзьям тоже понравится твоя рукопись, — успокаивала Раиса Порфирьевна, а сама переживала не меньше его, с трепетом ожидала каждого прихода почтальона.

Первым принес радость брат. Перед Новым годом приехал он и привез из