Московская операция по уничтожению ларьков и прочего мелкого бизнеса вокруг станций метро (началась в конце зимы 2016 года) была бы невозможна, не существуй в сознании власти (а также немалой части населения) определенных представлений о настоящем, подлинном образе собственной страны и ее прошлого. Любопытно, что такого рода представления – часть из них, не все конечно, – пережили революцию, Ленина, Сталина, Брежнева, постсоветский период, чтобы сейчас воскреснуть как ни в чем не бывало. Они восходят к эпохе Николая Первого к его страстью к фрунту, к ранжиру, к идеальному иерархическому порядку, к пустоте наконец. Идеальный город по Николаю Первому – это безлюдный город дворцов, казарм, министерств и содержащихся в идеальном порядке жилых домов. Передвигаться по такому городу лучше, имея какую-то важную или полезную цель, а вот просто так болтаться без дела – подозрительно. С архитектурной точки зрения идеальным городом для Николая Первого являлся холодный геометрически-совершенный Петербург, а не похожая на большую деревню Москва.

Идея благодетельной пустоты была развита в царствование Александра Третьего – только тогда к безлюдью и тотальному порядку прибавилась метафора холода, мороза, льда. Известный литератор и публицист консервативного толка Константин Леонтьев утверждал, что Россия подгнила и во избежание дальнейшей вони и разложения следует ее подморозить. Гниение в этой метафоре – реформы Александра Второго, приведшие к формированию нового типа российского общества. Ну а подмораживать обязана власть, конечно. Все живое должно замереть, окоченев, превратившись в ледяную скульптуру. Константин Леонтьев был изрядный эстет.

Другая ледяная формула принадлежит уже официальному лицу, обер-прокурору Синода Константину Победоносцеву. Этот ульраконсервативный начетчик, обладавший скрипучим проницательным умом (говорят, что Андрей Белый вывел его в романе «Петербург» в виде Аблеухова-старшего, зловещего и трогательного бюрократа, страдавшего из-за невозможности устроить русскую жизнь согласно циркулярам), выдал знаменитую формулу: Россия – ледяная пустыня, по которой гуляет лихой человек. Образ блестящий – и очень сильный. Но если вдуматься, то возникает несколько вопросов. Первый: была ли Россия «ледяной пустыней» всегда, либо мы имеем дело с результатом деятельности власти, внявшей призыву Константина Леонтьева? Второй: всегда ли по этой пустыне «гуляет» лихой человек? Победоносцев, безусловно, позаимствовал опасного бродягу из пушкинской «Капитанской дочки», его лихой человек – это Пугачев. Но если так, то лихой человек шалит в ледяной (на самом деле занесенной метелью) пустыне всегда. Соответственно, и ледяная пустыня была всегда – и тут ни при чем ни Александр Третий с его антиреформами, ни эстет Константин Леонтьев. Перед нами исключительно пессимистический взгляд на Россию – она лишена истории, в ней никогда ничего не происходит, типично русским признается ледяное безлюдье и слегка оживляющий мертвый вид опасный бездельник.

В этом – и только этом – смысле консервативные, традиционалистские представления российской власти (и людей, ее поддерживающих) конца XIX века ожили сегодня. Взгляд путинского режима на управляемый им народ именно что пессимистический, безнадежный. Любые проявления деятельности, любая активность, любое движение есть непорядок и, в конце концов, зло. Ведь все равно ничего хорошего из этого движения не выйдет, так что лучше представить, что мы в ледяной пустыне, но только без лихого человека. А на льду можно сыграть в хоккей. Чудовищно опошляя без разбора почти все известные метафоры русской истории и культуры, нынешняя власть не пощадила и эту. У Победоносцева – образ чуть ли не с картины Каспара Давида Фридриха, лед, холод и пустота. У нынешней власти – лед, на котором немолодые начальники на тщательно охраняемом стадионе могут постучать клюшками о шайбы.

Ненависть ко всякому движению, ко всякому как бы непорядку, ко всякой инициативе, пусть даже и коммерческого толка (при том что власть воспевает «бизнес» и никакого намека на общество социальной справедливости в России нет), – это ненависть к жизни как таковой, конечно. Страх и ненависть, на самом деле. На большие дома и супермаркеты можно положиться точно так же, как на скульптуры и монументы. А вот на людей не положишься: они в любой момент могут выкинуть бог знает что. Идеальный путинский город – пустое место с долгими широкими проспектами, по которым несутся дорогие авто приближенных к власти людей и иногда – тщательно контролируемый транспорт. Лучше всего сделать его исключительно для пенсионеров. А когда пенсионеры умрут, закрыть и троллейбусы с автобусами. Маршрутки же следует запретить немедленно – они портят вид и создают хаос. В таком городе не предусмотрены магазинчики и маленькие кафе, только торговые центры и большие сетевые рестораны. Рынки стоило бы вообще запретить, как рассадники неединообразия, но пока это сложновато – так что лучше убрать их подальше, с глаз долой. Именно такую победу смерти над жизнью имел в виду президент Путин, воскликнув при виде очередной госстройки или чего-то такого про балет или хоккей: «Шикарно, как все у нас на Руси!» Конечно, ни Александр Третий, ни Константин Победоносцев такую постыдную, мещанскую, канареечную лексику не используют: «шикарно» – это вокабулярий Эллочки-людоедки, а «Русь» – это из шевкуновских нашептываний на ушко президенту. Но если отвлечься от забавного социокультурного контекста, то мы увидим, что месседж все тот же. «Шикарно», то есть «хорошо», «правильно», – это то, что построено под заботливым оком начальства, предназначено для одобренных властью развлечений подданных и по возможности не мозолит глаз ненужным мельтешением на улицах.

Подобная любовь к безлюдью, к домам, машинам, монументам, этот страх перед людьми и недоверие к свойственному жизни беспорядку имеют не только сегодняшнее приложение, вроде жалкой столичной войны с ларьками. Ретроспективный взгляд, представления о прошлом – если говорить о нынешнем режиме, включающем, безусловно, тех, кто его поддерживает, – абсолютно тот же самый. За десять дней до ввода экскаваторов в Москву я был в Петербурге и обратил внимание на социальную рекламу, точнее наглядную агитацию типично постсоветского образца. Как и все подобные вещи, она бессмысленна, ибо ратует за все хорошее против всего плохого. Но в случае рекламных щитов, которые я увидел на остановке на Невском проспекте, «всего плохого» не было. Зато было много «хорошего».

Плакат (на самом деле серия плакатов, я их потом обнаружил в разных местах) содержал слоган «Познавать историю своей страны – понимать свой народ». Высказывание вроде бы банальное, банальнее некуда, из разряда громких тавтологий о пользе истории, которые то ли сказали великие, то ли им их приписывают; самый яркий пример – высказывание о прошлом, которое, если выстрелить в него из пистолета, откроет ответный артиллерийский огонь. До знаменитой брежневской тавтологии «Экономика должна быть экономной» питерский слоган не дотягивал, и можно было бы спокойно пройти мимо, но я обратил внимание на сопровождающий лозунг рисунок. Рисунок призван изображать «историю своей страны». «История» представляла собой толстый том, раскрытый примерно в середине. Обрез страниц первой половины – нейтрального белого цвета, второй – выкрашен в остальные два цвета российского флага. Та часть, что уже пролистана – «белая», – символизирует историю до 1917 года. В ней, будто в детской книге со встающими при открывании фигурками, мы видим задумчивого древнего воина, явно срисованного с советского набора солдатиков «Ледовое побоище», храм Христа Спасителя, совсем на заднем плане – неявные деревенские избы, а на вставшую на дыбы страничку отважно взбираются два парусных корабля. Иными словами, «история нашей страны» до 1917 года представляет собой советские фильмы «Александр Невский», «Адмирал Ушаков», фантомные реминисценции из той части классической русской литературы XIX века, где про простых «мужиков», ну и из построенного заново Лужковым помпезного храма. Можно оспаривать или не оспаривать именно такую трактовку прошлого России до Октября 1917 года, но одно очевидно – в этой истории практически нет людей. Она безлюдна, пластмассовый солдатик не в счет. Возникает впечатление, что речь здесь идет о некоей древней цивилизации, давным-давно погребенной под грузом тысячелетий, от которой остались только развалины и изображение храмов и орудий убийств.