Книг мне не давали. Бумаги и карандашей — тем более.

Попрыгав по камере, поприседав, помахав руками, я ложился на койку и закидывал руки за голову.

Но странное дело! Я не мог думать о своих проектах, совсем не мог, хотя старался. Я заставлял себя думать, я чуть ли не вслух говорил себе, что я архитектор, и что в моей жизни есть смысл — изобретать новые формы пространства. Проектировать и строить.

Я закрывал глаза и насильно представлял себе контуры зданий, конструкции, украшения. Я пытался внушить себе, что я бог архитектуры и могу построить все. Что все получится по мановению моей фантазии. Какая-нибудь потрясающая вилла для бразильского миллионера, на скале над океаном. Или спроектировать резиденцию для русского премьер-министра. Говорят, он очень образованный господин, аристократ, хоть и республиканец. Говорят, сын у него — талантливый писатель, утонченный стилист. Резиденцию для отца и виллу для сына. А также построить стадион на сто тысяч мест. Оперный театр. Вокзал. Универсальный магазин.

Но я напрасно заставлял себя вообразить эти здания. Я пытался раскрепостить, расшевелить, возбудить свою архитектурную фантазию, но все это проскакивало, смятое и бледное, и выплывала госпожа Браун, и говорила:

— Ну почему, ну почему вы так долго, так жестоко испытываете терпение женщины?

Я жалел, что тогда не пошел с ней в ее комнату. И я вспоминал женщин, с которыми у меня ничего не получилось, и очень досадовал, и воображал, как бы это могло получиться.

Мне было стыдно за свою бестолковость и за эти пошлые мысли.

Хотя может быть — если бы у меня тогда получилось с госпожой Браун, или с другими женщинами, о которых я вспоминал на тюремной койке, — очень может быть, что моя жизнь была бы совсем другая.

Говорят, в жизни мужчины многое зависит от женщины.

Я сам не знаю. У меня не было жены. И постоянной женщины — тоже не было. Женщин было много, а так, чтобы надолго — нет. Так что не могу судить.

Но, может быть, правильно говорят.

Ницше писал — «плетку, плетку бери, идя к женщине». А все равно в его жизни все зависело от женщин. От сестры. От мадам Вагнер. И еще от этой русской шведки, забыл фамилию. Так что не гордись, философ.

Да, наверное, все зависит, если честно.

Вот, например, у меня было два приятеля в Архитектурной школе. Один просто нормальный парень, а другой даже очень способный. Талант, можно сказать. Когда он свои эскизы приносил, все классы сбегались смотреть. Потом женился на хорошенькой девушке. Вроде из приличной и обеспеченной семьи. Но — на самом деле лавочники, в трех поколениях лавочники. Они его перемололи, прожевали, сделали таким же, как они. Он стал управляющим в строительной фирме своего тестя. Собственно, он так и познакомился со своей будущей женой — пришел на эту фирму с заказом, а там такой ангел порхает в приемной. Потом тесть продал эту фирму и купил универмаг. Старику это было привычнее — потомственный лавочник, я же сказал. А мой талантливый приятель стал управляющим в этом универмаге. Ему уже было все равно, чем управлять.

Да. А второй приятель женился на совершенно сумасшедшей католичке. И тоже свихнулся на этом деле. Не знаю, где он теперь. Наверное, проповедует в Африке.

Женщину не исправишь, не переучишь. Можно быть, как она. Или убежать.

Вот я все время убегал.

Но ведь не убежишь. Кто знал, что женщина по фамилии Браун — нет, не госпожа Браун, моя бывшая квартирная хозяйка, которую я вспоминал на тюремной койке, а ее однофамилица, маленькая смешная чиновница — так подействует на меня. Никто не знал. Я не знал, во всяком случае. А в Провидение я не верю. Просто так вышло — что я не смог убежать от женщины. Хотя и прибежать к ней тоже не сумел.

Через полгода, но уже в тридцать восьмом году, в феврале, министр государственной безопасности был уволен, потом арестован, потом расстрелян. Почти все дела, которые шли при нем, были тут же пересмотрены. Я это узнал потом, когда вышел.

Ко мне пришли в камеру, отвели в кабинет к следователю.

На стене висел уже другой портрет. Не тот, который висел полгода назад, когда меня в первый раз допрашивали. Такой же скуластый и курносый крестьянин во френче с генеральскими звездами на широком воротнике — но другой, совсем другой, я прекрасно запомнил того! Я сразу все понял, хотя никто мне не приносил газет в камеру, и радио туда не было проведено.

Следователь тоже был другой. Он спросил:

— Вы признаете, что вели антигосударственную агитацию?

Я, разумеется, ответил:

— Нет, не признаю.

И далее:

— Вам известно, что на вас был направлен донос?

— Да, мне об этом говорил следователь.

— Донос признан заведомо ложным, подозрение с вас снято.

— Я рад, что следствие установило истину. Меня выпустят на свободу?

— Разумеется. Вас проводят. Вещи получите на складе. Вот квитанция.

— Благодарю вас, господин лейтенант.

— Можете называть меня товарищем.

— Спасибо, товарищ лейтенант.

— Разъясняю. Вы имеете право подать иск против доносчика. Хотите?

— Я его прощаю. Я полагаю, что он скорее жертва.

— Вот как?

— Его затянула общая атмосфера подозрительности.

— Как-как?

Я поднял глаза к портрету нового министра госбезопасности и сказал:

— Атмосфера излишней, чрезмерной, вредной подозрительности, которую насаждал бывший министр, оказавшийся врагом партии и народа.

— Верно. Вы благородный и политически зрелый человек.

Он встал из-за стола.

— До свидания, товарищ лейтенант, — сказал я.

— Прощайте, товарищ Гитлер, — он усмехнулся и четко выговорил: — Прощайте. Именно так. Вы тоже должны сказать мне вот это самое слово, — я молчал растерянно. — Ну, скажите же! Такая примета.

Потом я узнал — работники похоронных служб и сотрудники госбезопасности никогда не говорят «до свидания». Они всегда говорят «прощайте». Именно так. Из хорошего отношения к своим клиентам. И в самом деле, зачем человеку желать нового свидания с гробовщиком или следователем тайной полиции?

— Прощайте, товарищ лейтенант, — сказал я.

После этого разговора я почувствовал себя физически грязным. Вроде бы я ничего такого особенно подлого не сказал. Ну, про «врага партии и народа». Во внутренних самооправданиях это могло сойти за цитату из газетной статьи. Лейтенант был приятным человеком. Но все равно. Гадость. Липкая, потная, пугливая гадость. Хотелось вымыться с мылом, с головы до ног.

Весело насвистывая, я поднялся на свой третий этаж. Дверь в мою квартиру была опечатана. То есть заклеена неширокой бумажной лентой с печатью. Ключи у меня были в кармане. Я сорвал эту бумажку, отпер дверь, вошел в квартиру, разделся догола прямо в прихожей и пошел в ванную.