Тельман не собирался присоединять Австрию к Германии. Ему хватало народных республик Бельгии, Голландии и Люксембурга. Ему нужна была этакая буржуазная витрина немецкого коммунистического царства. Для французов, британцев, и особенно для стран-лимитрофов — от Финляндии до Болгарии.

В Австрии была даже разрешена оппозиция. Даже антиправительственная пресса существовала — газета «Свободная Австрия». Можно было ругать правительство за прогерманский курс, называть министров коммунистическими марионетками и грозить кошмарами предстоящей аннексии. Которой все равно не будет, я это точно знал, да и все знали, наверное. Но повторяли «вот придут немцы».

Ужаснее всего было то, что я считал себя немцем. Я не понимал, что такое «быть австрийцем». Я был уверен, что все эти австрийцы врут сами себе и друг другу. И насчет своего австрийства, и особенно насчет немцев, которые вот-вот придут, всех арестуют, все отберут и поделят. Выгонят вежливых чистеньких буржуев из их квартир и пригородных домиков и поселят туда грубых рабочих. Которые пахнут пивом, потными подмышками и дешевым табаком. Апокалипсис!

Страх — очень приятное состояние души.

— Он сказал, что страх — очень приятное состояние души. Странная идея! Не знаю, не знаю, господин репортер, что хорошего в страхе! — сказал я.

По-моему, наоборот.

Однажды Рамон Фернандес пригласил меня к себе. После заседания кружка.

Все разошлись, и даже Дофин куда-то умчался, ничего мне не сказав, хотя обычно он меня ждал. Но у него были свои ключи от нашей — тьфу! — от моей квартиры, и я не беспокоился. Мне даже нравилось, что он чувствует себя свободно. Если ты пустил кого-то пожить к себе домой, то не требуй, чтоб он вел себя, как послушный сынок. «Можно то? Позвольте это?». Не знаю, может быть, кому-то это нравится, а меня раздражает.

Рамон посмотрел Дофину вслед и сказал: «Пойдем, посидим, поболтаем, у меня есть бутылка вина».

Я тоже смотрел вслед Дофину, как он идет быстро, чуть взмахивая руками, бежит-торопится, я хотел увидеть, как он свернет за угол, поэтому не расслышал и переспросил.

Рамон сказал, что у него есть ко мне вопрос.

Я сказал: «Слушаю тебя, дружочек».

Он сказал: «У меня есть бутылка хорошего вина и маленький вопрос».

Я сказал: «Рамон! Вопрос или вино?». Я сам — южный человек и прекрасно знаю все эти фокусы. Тем более что я ума не мог приложить, какой у него может быть ко мне вопрос.

Он обнял меня за плечи и сказал, что очень просит зайти. Недалеко ведь! И, кроме всего, у него есть особая ветчина. Настоящий испанский хамон. Прислали из дому. Я не пожалею. Он прямо-таки тащил меня в свою сторону: он и в самом деле жил недалеко.

Ладно.

Вошли в его квартиру.

Грубо пиная картонных кукол, которые стояли на полу — помните, я рассказывал, что он изготовлял кукол для витрин? — отпихивая и опрокидывая кукол, он расчистил нам путь к столу.

Доска, тарелка и два стакана. Черная ветчина и бутылка вина без этикетки.

«Самое что ни на есть!» — ответил он на мой удивленный взгляд.

Он достал нож, положил на стол. Стал открывать бутылку. Я взял нож, сказал: «Дай я пока нарежу ветчину». «Порежешься», — сказал он и показал, как этот нож режет картон. Подбросил в воздух кусочек картона и полоснул по нему ножом. Картон развалился на два лоскутка. «Вот так-то, — сказал он. — Лучше я сам». Я не спорил. Он нарезал свой знаменитый хамон тончайшими лепестками. Было очень вкусно. Вино было неплохое.

Вдруг он спросил, как я отношусь к Дофину. Я сказал, что хорошо, разумеется — раз я его привел в наш кружок. Да еще пустил к себе жить. Рамон спросил, как Дофину у меня живется. Я сказал, что неплохо, судя по всему. Я улыбнулся, но весь этот разговор был странен и неприятен. Рамон спросил, в одной комнате мы спим или в разных? В разных, но что за вопросы. Какая разница?

— Он мне очень нравится, — сказал Рамон.

Рамон вдруг стал рассказывать непристойные вещи.

Про то, как ходил в клозет после Дофина. У Клопфера, на кружке. Выслеживал, когда Дофин пойдет в клозет, и шел сразу следом. И жадно нюхал. «У него очень свежая, почти детская моча! — заурчал Рамон. — Сладкий деревенский запах!»

— Хватит! — сказал я и вскочил со стула. — Зачем ты мне говоришь эти гадости!

— Это не гадость! — сказал он. — Я его люблю! Я хочу его. Я умираю от любви, от желания, от страсти. Он самый лучший на свете. Он будет мой. Я увезу его. А сначала он переедет сюда, ко мне. Он ведь художник? Мы поладим.

Я все еще хотел обернуть дело в шутку:

— Я его тоже люблю, — сказал я. — Не так, как ты, но все же. Но тщетны наши мечтания, дружище! — я засмеялся.

— Почему? — спросил Рамон.

— Запей вином свою страсть, закуси ветчиною, — я нарочно громко хохотал.

— Почему? — Рамон стукнул кулаком по столу.

— Наш мальчик любит другого! — смеялся я. — Другой соблазнил его, другой!

— Леон? Я так и знал… — сказал Рамон и вдруг запустил бутылкой в посудный шкаф. Разбилось стекло, и большая фаянсовая тарелка, стоявшая на ребре, упала на пол и тоже разбилась.

Рамон был в бешенстве. Бегал по комнате и орал, что убьет Леона, голову ему размозжит молотком. Я никогда не видел такой страсти, такой ревности. Отелло? Куда там! Размахивал молотком. Стукнул молотком по столу, тарелка вдребезги, на столе след. Как они страшно любят, эти необычайные господа! Просто ужас. Даже мне стало жутковато — а вдруг с размаху заденет.

Тем более что я разглядел — это не молоток, а кулинарный топорик: с одной стороны лезвие, как у маленького топора, а с другой — обушок с пупырышками. Отбивать мясо. Рамон ведь хотел стать поваром. Настоящим кулинаром, и пойти работать в дорогой ресторан. Вернее, говорил, что хочет. Купил набор настоящих поварских ножей и вот этот топорик. Дальше фантазий дело не пошло. Хотя раза два или три он приглашал товарищей на ужин, который готовил своими руками. Меня в том числе. Что сказать про его кулинарные таланты? Когда у него были деньги на хорошее мясо — было вкусно. Когда покупал что-то подешевле и пожилистее — невкусно. Вот и вся кулинария. Поэтому он скоро забросил эти мечты и снова вернулся к вырезанию картонных кукол. Ножи пригодились. А топорик все время валялся где-то сбоку.

Он закричал: «Я его убью!» — и рванулся к двери.

Но рванулся так, чтоб я успел схватить его за рукав.

Очень театральный человек.

Я схватил, конечно. Он сразу остановился.

Я отпустил его. Он сел на кровать и прошептал: «Иди, иди, иди!».

Конечно, я не верил. Я думал, что Рамон разобьет еще пару тарелок и успокоится. Тем более что он человек неглупый, хоть и страстный, и извращенный. Он должен понимать две вещи. Первое: все его подозрения яйца выеденного не стоят. Пустые фантазии. Ни Дофин, ни Леон — мужской любовью не занимаются, это же ясно. Между ними ничего не было и быть не могло. И второе: убийство, совершенное в центре Европы, в европейской столице, не останется безнаказанным. Найдут, арестуют, осудят, повесят.