Оперативник окончательно помрачнел и буквально на глазах утратил последние остатки приветливости.

– Это ваше право, – сказал он. – Ступайте к дежурному, он все оформит.

Покинув отделение милиции, Анна остановилась на тротуаре, невидящими глазами следя за проносившимися мимо машинами и торопящимися по каким-то своим делам людьми. Ощущения, которые она испытывала, были самыми неприятными. Легкие казались забитыми канцелярской вонью, на коже ощущался какой-то липкий налет, которого там, конечно же, не было и быть не могло. Мимо проехал милицейский УАЗик. Анна проводила его взглядом и криво улыбнулась. Романтический ореол вокруг родной российской милиции, и без того достаточно тусклый, теперь окончательно развеялся. Это были просто мелкие чиновники со светлыми пуговицами, только и всего. Они точно так же целыми днями перекладывали с места на место бумажки и главной целью своей деятельности полагали не общественное благо, как казалось когда-то Анне, а собственные покой и благополучие.

Ничего им не было нужно, кроме покоя, благополучия и порядка в их пыльных бумажках, и за дело они брались только тогда, когда у них не оставалось иного выхода – иными словами, когда посетителя не удавалось просто отфутболить.

Когда Анна шла сюда, ее предупреждали об этом, а она, дурочка, не верила. Ну вот и убедилась…

«Перестань, – мысленно сказала она себе, медленно бредя по улице в сторону метро. – Прекрати немедленно! Чиновники… Что ж, они и есть чиновники. По определению. Но в них, между прочим, иногда стреляют, и, если бы не они, здесь бы такое творилось…»

Это помогло, но не очень. Обида все равно осталась, и Анна чувствовала, что не скоро сможет забыть это двойное унижение – сначала утром, в ботаническом саду, возле свежего пня, оставшегося на том месте, где еще вчера стояла яблоня Азизбекова, а потом в милиции, в кабинете остролицего опера. Да, и потом еще в дежурной части, где она писала заявление, а люди в форме обменивались у нее за спиной ироничными замечаниями… Разве такое забудешь! И то, что в них иногда стреляют, оправдывает их лишь частично.

В обыкновенных людей, в обывателей, тоже время от времени стреляют, а они даже не имеют возможности выстрелить в ответ, потому что держать дома огнестрельное оружие им запрещает закон – тот самый закон, который не может и не хочет их защитить. Вот и получается, что прав сильный и наглый, а остальные дышат только до тех пор, пока на них не обратили внимание. Хорошо американцам! У них с этим делом все просто: забрался в чужой дом – не жалуйся, если получишь пулю в брюхо. Закон против этого не возражает.

А что у них на улицах иногда стреляют, так разве у нас этого нет?

Анна вдруг представила, как она застает некоего злоумышленника за выкапыванием бесценной яблони, выращенной покойным профессором Азизбековым, поднимает на уровень глаз тяжелый пистолет и нажимает на спусковой крючок.

Она даже остановилась на несколько секунд, таким неожиданно мощным было незнакомое ей чувство ненависти – не раздражения, не гнева, а именно ненависти, холодной и расчетливой. От нее все тело разом сделалось легким, как воздушный шарик, мышцы живота свело от напряжения, кожа на голове съежилась, и Анне показалось, что она ощущает на своем теле каждый волосок в отдельности.

Новое ощущение быстро прошло, Анна расслабилась, горько усмехнулась и двинулась дальше по уже просохшему, сделавшемуся из черного светло-серым асфальту. Что толку в ее ненависти? Что она может сделать? Что она могла бы сделать, даже будь у нее оружие? Она, Анна Беседина, не хищник и даже не охотник, а так, травоядное… А что ей на мгновение захотелось кого-нибудь убить – ну, так это просто от обиды, от бессилия, от унижения, наконец. Травоядным тоже иногда хочется кого-нибудь укусить, боднуть или лягнуть – в общем, покалечить, а то и убить, и происходит это, конечно же, не от хорошей жизни…

Было тридцатое апреля, и солнце вовсю сияло на безоблачном, непривычно синем после серой городской зимы небе.

Весна чувствовалось во всем, город радостно впитывал в себя забытое за долгие зимние месяцы тепло, и на лицах прохожих нет-нет да и мелькало выражение беспричинной радости. Весна была самым горячим временем для всех, кто работал с растениями и землей, в том числе, конечно же, и для работников ботанического сада, где Анна числилась старшим научным сотрудником. Год для нее и ее коллег начинался не в середине зимы, как у всех нормальных людей, а с наступлением весны. Это было радостное событие, и надо же было кому-то испортить все в самом начале, посадив на радость грязное пятно с отвратительным запахом. Вот уж, действительно, плюнули в душу… Кража – это всегда огромное унижение для того, кто обокраден, особенно если украли самое дорогое.

Яблоня, выращенная покойным Азизбековым, была гордостью ботанического сада. Разумеется, по сравнению с пальмами и другими экзотическими растениями она смотрелась бледновато, и экскурсантам зачастую было непонятно, что в ней такого особенного – яблоня как яблоня, подумаешь, невидаль! Только специалисты могли по достоинству оценить труд недавно умершего профессора – труд, результаты которого граничили с фантастикой.

То, что карликовая, не более полутора метров в высоту, яблоня при удачном стечении обстоятельств могла принести два урожая в год, было даже не самым главным, хотя люди, которым Анне доводилось об этом рассказывать, чаще всего недоверчиво улыбались. И то, что яблоки эти по размерам не уступали знаменитым алма-атинским яблокам, а на вкус напоминали воплощенную мечту, тоже было не так уж важно.

Золотые эти яблочки, употребляемые в пищу регулярно, как выяснилось, могли излечить человека от множества весьма серьезных хворей, не говоря уже о том, что они, как и любые витамины, заметно укрепляли иммунную систему. Азизбеков, помнится, в шутку называл их яблоками Гесперид – теми самыми, из-за которых Геракл совершил один из двенадцати своих подвигов. Азизбеков всерьез утверждал, что выведенный им сорт яблок со временем совершит настоящий переворот в геронтологии, и тогда эта отрасль медицины превратится из чисто косметической в целиком практическую, действенную, способную на деле излечить пациента от главной болезни всего живого – немощной старости. «Вот увидите, – говорил он, аппетитно хрустя яблоком, – я проживу лет до ста, не меньше. Хорошая у нас с вами специальность, ребята! Вот в физике, например, или в фармакологии, если ученый ставит эксперимент на себе, это жертва во имя науки. А у нас – удовольствие. Да еще какое!»

Проверить утверждение профессора так и не удалось – в ноябре прошлого года, переходя улицу на зеленый свет, он попал под машину, за рулем которой сидел пьяный водитель, и скончался на месте, не приходя в сознание. А теперь вот и яблоня пропала…

Анна вспомнила утро – по-весеннему прохладное, ясное, безветренное, предвещавшее отличный денек. По утрам она всегда приходила к яблоне Азизбекова – просто так, без какой бы то ни было конкретной цели. Когда Григорий Арутюнович был жив, она часто помогала ему в работе и была, наверное, единственным даже среди сотрудников ботанического сада человеком, кто безоговорочно верил профессору. Другие просто выжидали, наблюдая за процессом со стороны и не упуская случая пройтись насчет «молодильных яблочек»; Анна же просто верила, и даже ей самой было непонятно, чего больше в этой вере – взвешенной убежденности ученого в правоте коллеги или полудетского преклонения ученицы перед учителем. К тому же она всегда была неравнодушна к Григорию Арутюновичу, и это, наверное, тоже в какой-то мере влияло на ее объективность. Нет, никаких романов, никаких, упаси боже, адюльтеров не было; была романтическая влюбленность вчерашней студентки в своего пожилого мудрого учителя, и учитель оказался достаточно мудр, чтобы этого не замечать. С годами влюбленность прошла, а преклонение осталось.