Вырыл яму, сложил в нее бережно череп и кости любимой. Засыпал, воздвиг холм. Теперь Ксения его в надежном месте, теперь и душа ее упокоится на небе. Теперь и он свободен, Выдыбов. Лети, куда душа пожелает! Но куда полетишь от любимой? Все летят только к любимым.

И Выдыбов лег, вытянулся рядом с холмом, выдохнул облегченно и счастливо и закрыл глаза.

Больше их не открыл.

Его нашли грибники. И похоронили рядом с Ксенией, насыпав ему такой же холм, как у нее.

Года через три холмы были размыты тающими снегами.

2003–2006 гг.

Мечник умылся и промокал лицо полотенцем, рассматривая в зеркале едва заметную царапину от утреннего бритья. Мечник был высок, черноглаз и черноволос, отчего его белое лицо излучало сияние белизны и чистоты, особенно сейчас, после умывания. Царапина на щеке была похожа на соринку, и Мечник с досадой подумал, что она может не зажить до встречи с Ирен. Хоть и неизвестно, когда она появится. Прошло уже больше недели с тех пор, как они не виделись.

Мечник вытерся, когда в дверь позвонили. Он встрепенулся, бросил полотенце и поспешил к двери. А вдруг это Ирен? Очень на нее похоже – нагрянуть вот так, без предупреждения.

Мечник, не спросив, кто там, распахнул дверь. Там стоял Крестов, муж Ирен. Не высокий, не молодой, не старый.

– Чем обязан? – овладел собой Мечник.

Крестов, не ожидая приглашения, прошел мимо него прямо в гостиную.

– Кто вы такой? Чем обязан? – последовал за ним Мечник, делая вид, что не понимает, в чем дело.

Крестов удобно уселся в кресло, со вкусом закинул ногу на ногу.

– Только не будем ломать комедию: кто такой, чем обязан… Вы прекрасно знаете, что я муж Ирен, а я прекрасно знаю, что вы ее любовник. Именно об этом я и пришел поговорить. И именно я, потому что я же очутился в самом невыгодном и щекотливом положении. Мне же наставили рога.

– О, ну что вы! – запротестовал Мечник.

– Я же просил без комедий. Стрелять ни вас, ни себя, ни тем более Ирен я не собираюсь, не дикарь. Давайте лучше начистоту. Я все знаю. О, конечно, у меня нет ни малейших улик, вы чисто работали. Но я все равно все знаю. По Ирен. За несколько дней до того, как идти к тебе на свидание (извини, что на «ты», ну да какое уж тут «вы»), она становится мягкой, предупредительной, и завтрак в постель, и в конце дня встречает, а в последнюю минуту возьмет и выдвинет предлог – комар носу не подточит, – по которому ей надо на пару дней уехать. Не звонить же начальству жены проверять! А возвращается – смотрит мимо, молчит. Замороженная. Я предлагал ей: расскажи – все прощу. Нет, делает вид, что не понимает.

Крестов выбил пальцами дробь на ручке кресла.

– Закурю, пожалуй… Все же проще будет.

– Может, чаю, – спохватился Мечник, – или кофе… или поесть чего…

– Не будем терять времени. Нам о стольком надо поговорить. Надеюсь, ты никуда не спешишь? Хотя все подождет.

Крестов затянулся, задержал дым, как бы сосредоточиваясь, и выпустил его тонкой струйкой.

– Не понимаю, как можно не любить Ирен. Как кто-то, узнав ее, не полюбил бесповоротно и навсегда? Это у меня в голове не укладывается. Почему же, спрашивал я себя, нужно ненавидеть и хотеть отравить, застрелить или что там еще полагается того, кто ее полюбил?

– И кто тоже не представляет, как Ирен можно не полюбить! – выдал себя, сдался Мечник. – За одну складочку у рта все можно отдать.

Крестов поморщился:

– Так ты тоже эту складочку…

Он не договорил. Мечник затянулся двумя рывками.

– А я сегодня схватился с постели в холодном ужасе: а вдруг Ирен страдает?! Вдруг складочка эта не от смеха, а от боли?! Любит тебя – меня жалеет и терпит и от этого страдает?! Я, муж, тебе, любовнику, почти завидовал! Я, значит, волей-неволей, а ты для души?!

Крестов вскочил, задавил сигарету, прошелся.

– Понятно, дом был полон предметов, говорящих ей о тебе. Ведь влюбленные так любят задаривать, выбирать друг дружке подарки, с символами, знаками, им одним понятными. Но от разгадывания их я отказался. Я никогда не контролировал, на что и как тратит деньги Ирен. Но должны быть записки, счет на память из ресторана, где ужинали вместе, билеты на вечерний сеанс, наконец, не исключен дневник. Ведь женщине надо поверять кому-нибудь свои чувства. А у Ирен нет подруг. Где она могла держать дневник? Я исключил книжные шкафы, письменный стол, полки с пластинками и начал с белья. Действительно, среди разных кружевных причиндалов лежала коробка с колготками. Но что-то тяжелы колготки. Вытащил – и вот он, – Крестов достал из кармана блокнот форматом чуть больше паспорта, – вот он, поверенный сердца. В ящике с бельем. Надо же, я бы ни за что не додумался.

– Но ведь додумался! – воскликнул с досадой Мечник.

– Это не я, это Ирен…

Он шумно принялся листать страницы.

– Пропускаю, пропускаю. Тут совершенно ясно, что ты появился по моей вине. До чего ж я скучный тип… не замечал на ней новых платьев.

Мечник осведомленно кивнул.

– Думал, – продолжал Крестов, – что завоевал ее раз и навсегда, и нечего теперь всякий раз ухаживать, начинать сначала. Ее супружеский долг – быть к моим услугам. А она пишет, что за сеансами моей постельной зарядки можно спокойно обдумать меню к обеду. Я как почитал, не могу смотреть на себя в зеркало. Бреюсь на ощупь. Бритву безопасную завел… Вот, нашел… Ты, надеюсь, не устал? – посмотрел он взглядом, не терпящим возражений, на Мечника.

– Читай, – сдался Мечник, подвигая поближе кресло.

Крестов перевернул страницу.

«26 ноября, понедельник

На улицах ни души. Город вымер, как после бомбежки. Это по телевизору идет чемпионат мира по футболу. Из окон то и дело слышны безумные крики по случаю забитого или пропущенного гола. Я шла по пустому городу, где мои шаги звучали как отдельные удары по клавишам, и думала, почему нужно возлюбить всех, даже врагов, абстрактной любовью, а одного конкретной – нельзя? Что такое любовь, я имею в виду физическая, если не кратковременное освобождение от восторга и восхищения перед тем, кого любишь? Что если я возлюбила его больше, чем самое себя? И почувствовала себя шире, значительней? И почему если после слов любви мы переходим к их продолжению, то это непременно прелюбодеяние? Почему это дурно и грех? Потому что я в неведении перед будущим должна была поклясться другому? Но разве это не клятва не промокнуть, оказавшись под дождем? И вот я попала под дождь, промокла до нитки, а клятва – не зонтик.

Упали первые капли дождя. Матч кончился, и толпы сорвавшихся с цепи болельщиков повалили на улицу. Они кричали какие-то песни, лозунги, садились в машины и носились, гудя клаксонами, как сиреной, а там, где собирались пробки, выходили и били витрины.