В «Анонимном сказании» присутствуют две мотивировки действий Святополка: одна из них, стремление к единовластию, расположена между заимствованной из повести «Об убиении» сценой переговоров Святополка со своими сообщниками и агиографически стилизованным дополнением, сообщающим о том, что он приказал им пойти и убить Бориса; другая, менее масштабная, но не менее значимая, мотивировка действий Святополка помещена в рассказе о подготовке убийства Глеба («Глаголааше бо въ души своей оканьней: „Что сътворю? Аще бо до сьде оставлю дело убийства моего, то дъвоего имамъ чаяти: яко аще услышать мя братия моя, си же варивъше въздадять ми и горьша сихъ. Аще ли и не сице, то да ижденуть мя и буду чюжь престола отьца моего, и жалость земле моея сьнесть мя, и поношения поносящиихъ нападуть на мя, и къняжение мое прииметь инъ и въ дворехъ моихъ не будеть живущааго…"»).

Данная репрезентация мотивов Святополка обусловлена, прежде всего, этической концептуальной особенностью «Анонимного сказания». Вместе с тем здесь присутствует политическое обоснование его действий: стремление отстоять занятый им стол от возможных посягательств со стороны братьев, которые, узнав об убийстве Бориса, могут лишить его княжения. Конечно, подобное построение выглядит искусственно, поскольку Святополк, сознавая «беззаконие» своих действий, грозящих ему утратой власти, продолжает двигаться в том же направлении и подготавливать убийство Глеба, но следует отметить, что он в данном случае далек от того, чтобы инкриминировать Святополку стремление к единодержавию. Возможно, такое мотивационное разнообразие следует объяснить тем, что в первом случае в тексте «Сказания» отразился результат более позднего вмешательства.

Автор «Чтения о житии и погублении Бориса и Глеба», сообщающий, что Святополк «нача мыслити на праведнаго, хотяше бо оканьныи всю страну погубити и владети единъ», в репрезентации его мотивов ближе к составителю «Рассуждения о князьях», с той только разницей, что в его сочинении стремление к единовластию выступает в качестве исходной предпосылки, а не внедряется в готовый текст в качестве «постскриптума». Хотя после рассказа об убийстве Бориса и Глеба здесь также говорится о том, что Святополк «и напрочюю братью въздвизаше гонения, хотяи вся погубити и сам владети всеми странами», при этом не уточняется, кто именно пал следующей жертвой «окаянного», отчего сюжет приобретает абстрактный смысл и завершается сообщением об изгнании Святополка в результате народного восстания «не токмо из града, нъ изъобласти всея», не имеющим аналогов в других памятниках и, по всей видимости, являющимся авторской интерпретацией Нестора, который единственный из всех историографов не упомянул о борьбе Ярослава со Святополком, ограничившись демонстрацией его причастности к становлению культа князей-страстотерпцев.

Роль Ярослава в процессе развития Борисоглебского цикла и его инкорпорации в Начальное летописание в виде повести «Об убиении» претерпела кардинальное изменение: если изначально он был всего лишь мятежным новгородским князем, которому в кровопролитной борьбе удалось закрепить за собой киевский стол, то после внедрения в летопись «борисоглебского» сюжета приобрел ореол мстителя за убитых братьев. Уже в повести «Об убиении» предпринималась попытка представить Ярослава в качестве защитника, по крайней мере, одного из князей-мучеников: вероятно, отталкиваясь от летописного свидетельства о послании Предславы с известием о смерти отца, составитель повести создал на его основе сюжет о том, что по получении этой информации Ярослав попытался предупредить о грозящей опасности Глеба («…В се же время пришла бе весть къ Ярославу от Передъславы о отни смерти, и посла Ярославъ к Глебу глаголя: „не ходи, отець ти умерлъ, а братъ ти убьенъ от Святополка"»). Этим предупреждением роль Ярослава в повести «Об убиении» исчерпывается. Для того чтобы придать новгородскому князю статус мстителя за убитых братьев, в конце летописной статьи 1015 г., за сообщением о выступлении князя из Новгорода была сделана вставка («и поиде на Святополка нарекъ Бога, рекъ: „не я почахъ избивати братью, но онъ; да будеть отместьникъ Богъ крове брата моея, зане без вины пролья кровь Борисову и Глебову праведною; да и мне си[ц]е жестворить, но суди ми Господи по правде, да скончается злоба грешнаго"»). Тот же мотив повторялся в летописной статье 1019 г., где в уста князя была вложена молитва в отомщение убитых братьев перед битвой на Альте («Ярославъ ста на месте идеже убиша Бориса, въздевъ руце на небо рече: „кровь брата моего вопьеть к тобе Владыко, мьсти от крове праведнаго сего, якоже мьстилъ еси крове Авелевы, положивъ на Каине стенанье и трясенье, тако положи и на семь."»).

Аналогичная апология мести Ярослава с отсылкой к библейскому контексту присутствует в паримийных чтениях254 и в «Анонимном сказании» («.Прочее же сь трьклятый прииде съ множьствъмь печенегъ, и Ярославъ, съвъкупивъ воя, изиде противу ему на Льто и ста на месте, идеже бе убиенъ святый Борисъ. И въздевъ руце на небо и рече: «Се кръвь брата моего въпиеть къ тебе, Владыко, якоже и Авелева преже. И ты мьсти его, якоже и на ономь положи стонание и трясение на братоубиици Каине, ей, молю тя, Господи, да въсприиметь противу тому»). Подобная трансформация могла быть вызвана двумя факторами, актуальными для конца XI – начала XII в.: во-первых, попыткой теснее связать фигуру мятежного новгородского князя с набиравшим авторитет культом князей-страстотерпцев; во-вторых, стремлением оправдать борьбу Ярослава против Святополка в условиях формирующегося представления о приоритете «брата старейшего» созданием альтернативного мотива о «праведной мести» за братоубийство; для составителей «Анонимного сказания» этого оказалось достаточно, но составители ПВЛ пошли дальше и на одном из этапов формирования летописного текста приписали Ярославу старшинство перед Святополком.

Итак, можно говорить, что при распределении княжений между своими сыновьями Владимир Святославич следовал практике, введенной его отцом, однако на этот раз система имела некоторые черты политической «вертикали», поскольку сложившаяся система была обусловлена генеалогическим старшинством ее инициатора, которое, как позволяют заключить отдельные факты, все же не наделяло его непререкаемым авторитетом. К 1015 г. в результате внутрисемейных конфликтов эта политическая система фактически распалась, а так как порядок наследования остался неурегулированным, это обстоятельство привело к столкновениям между его сыновьями, так как концепция о приоритете в княжеской семье «брата старейшего» еще не сложилась, поскольку упоминания о «старейшинстве» появляются только во вторичном слое летописного текста, повествующем об убийстве Бориса и Глеба, и в сюжетно сходных с ним памятниках Борисоглебского цикла, появление которых датируется второй половиной XI – началом XII в., что позволяет обосновать предположение о том, что в этот период реализация новых принципов регулирования междукняжеских отношений на базе идей «братолюбия» и «старейшинства» была атрибутирована князьям, погибшим в династической борьбе начала столетия, получив с помощью их формировавшегося культа своеобразную «каноническую санкцию»; предположение, которое до сих пор не выходило за рамки общих рассуждений. Мы показали, как в процессе развития «коллективного совладения» в княжеском роду происходила постепенная дискредитация представления о единовластном правлении, в условиях масштабного «окняжения» земель с конца X в. ставшей своеобразной политической утопией, реализация которой была приписана Святополку I.