В два часа ночи в кабинете сенатора Аллена все еще сидели пять человек. На самом деле то, что называлось его кабинетом, было помещением, выделенным для работы комитета по расследованию пропаганды мятежного содержания. Однако, поскольку Аллен был председателем этого комитета, комната в настоящее время оказалась закрепленной за ним.

Воздух в комнате был пропитан табачным дымом, в ней царил беспорядок, поскольку в течение сегодняшнего вечера здесь побывало человек сорок. Дым расползался по углам и опускался вниз, чтобы остаться в комнате навечно. За последнюю пару часов сенатор Тилни несколько раз открывал окно. Однако через минимальный, требуемый приличиями промежуток времени Уилкокс, коллега Тилни, всякий раз закрывал ставни. Все пятеро мужчин были сенаторами. Рейд, тонкий, жилистый, подвижный и хмурый, восседал в кресле кого-то из членов комитета. Коркоран, высокий и подтянутый, всегда носивший виндзорский галстук в сочетании с вечерним костюмом, сидел на краю стола и зевал. Повернувшись спиной к остальным, у окна стоял Тилни.

Его утомленные карие глаза всматривались в апрельскую ночь, возможно пытаясь увидеть там то, что он не смог найти в голубых глазах Салли Вормен или в клубах густого табачного дыма, недвижно повисшего в помещении. Аллен, мужчина крупного сложения, в меру упитанный и в меру воинственно настроенный, ухоженный и одетый в хорошо сшитый костюм, бродил из угла в угол, напевая что-то себе под нос. Уилкокс, сенатор с запада, самый молодой из всей пятерки, который еще во время своей первой сессии сумел показать, что умеет быть ведомым и что в его глубоко посаженных и проницательных глазах не мелькнет и тени горечи по причине долгого ожидания шанса стать ведущим, стоял перед Коркораном и взывал к здравому смыслу последнего:

— Ради бога, давайте пойдем по домам.

Коркоран устало покачал головой:

— Нет, по крайней мере, до тех пор, пока Тилни не решит, на чьей он стороне. Мы должны уделить ему столько времени, сколько он потребует.

— Сдался вам этот Тилни, — огрызнулся Уилкокс. — Все, что нам нужно, — это лечь спать.

Со своего места заговорил Рейд, его голос был столь же бодрым, как и он сам; в нем не чувствовалось и тени усталости.

— Вы только тогда говорите человеку, что он вам не нужен, когда вам приходится блефовать, — заметил он. — В случае с Тилни нет необходимости даже пытаться блефовать. Вы не понимаете главного: он знает все, чем мы располагаем. — С этими словами он повернулся к человеку, стоявшему у окна: — Тилни, вы не хуже меня знаете все наши доводы. При рассмотрении вопроса вы можете выступать от имени любой стороны.

Возьмете ли вы это на себя? Вот и все, что требуется от вас. Вы понимаете, как много для нас будет значить уверенность, порожденная консолидированным выступлением. Мы избежим излишней грызни при слушании.

Скажите нам о своем решении прямо сейчас.

Тилни обернулся, часто моргая от табачного дыма. Он пересек комнату и, не обращая внимания на Рейда, остановился перед Коркораном.

— Уилкокс прав, — произнес он, — все, что нам нужно, — это выспаться, и я отправляюсь домой. Ваш провоенный блок смотрится хорошо, Джим. Я думаю, вы сумеете добиться победы.

Коркоран сполз со стола. Его рост был значительно больше шести футов, и он возвышался над Тилни, хотя и тот не казался коротышкой.

— Присоединяйся к нам, Бронни, — сказал он. В Вашингтоне было только три человека, которые осмеливались называть Бронсона Тилни Бронни. — Черт возьми, ну в чем дело? В твоей верности Стэнли? Так он не ждет ее от тебя. Ненависть к войне? Можно подумать, будто я люблю ее. Рейд любит и Уилкокс любит, ну и пусть их. Я ненавижу войну. Как я полагаю, за эти двадцать лет в Вашингтоне мы с тобой научились подавлять свою ненависть. Так в чем же дело? Ты что, думаешь, что можешь остановить прилив? Силенок не хватит! Так в чем же дело?

— Что-то мне нехорошо, Джим. — Тилни поднял руку и похлопал своего визави по плечу. — Просто у меня болит живот, вот и все. — С этими словами он отвернулся от Коркорана и обвел взглядом трех других сенаторов — Уилкокса, Аллена и Рейда. — Джентльмены. До тех пор пока я не услышу завтрашнего выступления президента, не в моих силах принять решение, которого вы от меня ждете. Это — мое последнее слово. В настоящее время никто из нас не знает, что скажет президент. После его выступления, если моя совесть позволит мне, вы увидите, что я так же готов испить горькую чашу своего поражения, как вы — желчно радоваться ему.

— Ну и ладно! — огрызнулся Уилкокс. — Значит, пусть так и будет.

— Тилни, и не пытайся бороться с нами. — Рейд произнес это сухо, но с дружескими интонациями.

Аллен же был настроен совсем не дружественно.

— Оставьте свою совесть дома, — сказал он с сарказмом, — без нее будет гораздо спокойнее.

А Тилни, не обращая на них никакого внимания, негромко говорил что-то Коркорану, и тот отрицательно качал головой.

— Нет, — промолвил он, после того как Тилни замолчал, — этого мы не можем сделать. Завтра все должно произойти еще до объявления перерыва. Вернее, сегодня. Мы просто обязаны. Присоединяйся к нам, Бронни. Ты можешь не спешить, потому что я готов ждать твоего решения хоть всю ночь.

Не утруждая себя повторением слова «нет», Тилни направился к выходу.

— Спокойной ночи, Джим, — бросил он Коркорану и, ограничившись кивком по отношению ко всем остальным, медленными и неуверенными шагами вышел в коридор, оставив дверь открытой.

— Да он ходячий труп, — пробормотал Уилкокс.

— Не беспокойтесь, к полудню он таким не будет, — отодвинув кресло и встав, отозвался Рейд и спросил: — Вам со мной по пути, Джим?

Коркоран обошел вокруг стола, остановился перед креслом, в котором сидел Аллен, и мрачно посмотрел на сенатора. Потом он заговорил, и, несмотря на усталость, в голосе его звучала злоба:

— В один прекрасный день, если вы почувствуете, что задыхаетесь, придавленный тяжким грузом совести Бронсона Тилни, не вопите, призывая меня на помощь.

— Да бросьте вы! — вмешался Рейд. — Все мы сидим на одной и той же бочке с порохом, — и добавил: — Давайте отдохнем, наконец.

В тот день, когда президент США выступает на объединенном заседании обеих палат конгресса, Вашингтон, раскинувшийся по берегам ленивого Потомака, превращается в столицу мира. Этот город, построенный людьми, которые привыкли самостоятельно определять свою судьбу, обычно довольствуется ролью этакого огромного доходного дома с меблированными комнатами для тех, чьим царствием небесным является общественное учреждение, а надежда на спасение заключена в ведомости на оплату труда. Но время от времени город пробуждается и неохотно осознает тот факт, что он является ядром самого могущественного и динамичного соединения из всей шестерки атомных групп, олицетворяющих крупнейшие империи мира. Такое бывает в день инаугурации президента — раз в четыре года; к таким же событиям отнесен день встречи Нового года.