– Эй, папкина баловница, слезай! – крикнула мама Лена снизу, от путей. – Ишь манеру взяла на небо глядеть. Средь бела дня, когда и без лучины видать, что дел невпроворот. Пол грязный, штопка сама собой не делается, вязка тоже.

– Извини, мам. Спускаюсь.

И правда неловко: как это я ее одну оставила? Знаю ведь, что переживает. Вот-вот пойдет скорый, ей надо своих пересчитать и убедиться, что целы все и не на путях. Закроет нас с Саней и прочую детвору пятого вагона в этом самом вагоне, положит лестницу поперек широкой двери, чтоб не вывалились детишки, и начнет высматривать отца. За Короля она еще сильнее боится, я знаю. Потому что все говорят: проклятые Вдовой долго не живут, а шрам на папиной руке широк и темен…

Добежав до начала вагона, я быстро спустилась с крыши и юркнула в дом. Помогла маме поднять нашу лестницу-сходни, положить поперек, превращая в загородку. Вот мы и готовы к отправлению поезда. Саня тотчас просунул ноги между перекладинами лестницы и уселся на полу, глядя из вагона на лес и край насыпи. Мама встала рядом, еще раз глазами пересчитала нас, ребятню, – все семь душ пятого вагона здесь, целы. И гость вагона, Олег, тоже вот он.

– Да где же мой Колька? – предсказуемо расстроилась мама. – Три плети рельсов меняли и времени нам дали всего-то ничего, а ну как не успеваем! Ну что мы, единственный ремпоезд? Почему моему Кольке достается хуже всех? Вон восьмой ремсостав только и чинит глухие боковые ветки. Там если один поезд в неделю пройдет – уже много. А у нас строгое расписание, сетевой график маршрутный. Семенович-то еще утром сказал: подушку подмыло, отсыпка требуется. Трамбовка, подбивка…

Мама торопливо бормотала умные слова, много значащие для инженера, но для нее – лишь описывающие тяжелый и долгий труд отца и его людей. Бригада относительно небольшая, а дело спешное. Вдалеке, от начала ремонтного участка, усиливая подозрения, гудел по рельсам звук торопливо забиваемых костылей.

Из-за спины, от дальнего поворота, зычно взревел, обозначая себя, скорый поезд. Молотки застучали еще быстрее – и стихли. Саня поболтал ногами, прислушиваясь, кивнул и авторитетно заявил:

– «Зеленая стрела» идет. Лучший паровоз северной магистрали. Пятиосный, рекордный скоростник среди пассажирских, к тому же отменно тяговит. Дед Корней мне объяснил, что лучше этого только столичные, из дворцового депо. Или уж рекордисты Самого́, но те и вовсе чудо…

Паровоз фыркнул совсем рядом, сбрасывая излишек давления пара и замедляя ход. Его машинист, само собой, знал про ремонтный участок. У нас ведь как? Порядок на путях налажен, все надежно. На любой станции записку передают, новости доводят до сведения машиниста. Для того имеется самое простое средство, надежное и не требующее остановки. Кольцо из ивового прута согнут, на нем бумагу закрепят – и держат как следует. Помощник машиниста спускается пониже, вывешивается вбок и ловит кольцо на руку. Очень умная система. Так что про наш ремонт знают.

Скоро тяжелый локомотив поравнялся с ремонтным поездом, и рельсы стали пружинить так, что вагон задрожал, покачиваясь. Мать снова выглянула наружу, беспокойно теребя свободной рукой ворот кофты. Я, поддавшись ее настроению, прикрыла глаза и стала изучать удачу. За зиму я этому неплохо научилась, даже отец похвалил, когда все объяснила.

Удача – она похожа на живой узор облачных теней, что бежит вместе со своим особым ветерком, меняется ежесекундно, сплетается и рассыпается. Порой бывают пасмурные дни и темные места, напоенные извечной тенью. Но куда чаще «погода» везения близ рельсовых путей ровная. Свет и тень чередуются, мелькают и движутся. Сегодня вовсе занятно. Место хорошее, ясное, теней почти что нет, не дует тревожный ветер, не гонит темных облаков. Это я ощутила точно и обрадовалась, что сегодня не случится ничего плохого. Зато можно ждать странных и светлых новостей.

– Все хорошо, мам, – вслух подтвердила я.

– Вот и ладно, – сразу поверила мама.

До сих пор не знаю, что сказал ей отец о моем везении и моих способностях, но, кажется, немало: она в меня верит. Успокоилась, улыбнулась и пошла собирать на стол.

Наш старенький паровоз – путейские дети прозвали его «Букашкой», «Букашем», и имя прижилось, поскольку в обозначении серии есть буквы «Б» и «У», – вздохнул, сердито загудел вслед «Зеленой стреле», такой несолидной, шумной и поспешной, разбудившей его, пожилого, степенного и работящего. Мне он всегда казался очень похожим на своего машиниста, деда Корнея. Свистит, сердится, пыхтит на подъемах-тягунах, ругается и нудно стучит… А на деле – толковый, беззлобный и надежный. Только очень уж уязвляет его то, что есть в мире иные локомотивы… и, хуже того, дирижабли.

Неделю назад дед сидел весь день у Михаила Семеновича. С ужасом слушал про самобеглую коляску, прозванную с недавних пор по-новому, автомобилем. Ей, оказывается, рельсы не нужны! Она даже по столичным улицам ходит. У правительницы недавно появился свой гараж…

Дед сокрушался целый вечер, сетуя, что придуманное новшество чересчур опасно, дымно и вредно. А в глазах читался страх: вдруг паровозы, которым принадлежит вся его душа, однажды окажутся забыты ради нового чуда техники? Даже папа пожалел деда, сразу и полностью согласился с тем, что самобеглые коляски вредны, у них нет будущего. Но я-то вижу по глазам, что думает он иначе.

«Букаш» загудел повторно, короткими резкими звуками собирая к вагонам своих припозднившихся пассажиров. Лязгнула сцепка. Саня на правах внука машиниста гордо сообщил всей детворе:

– Славно тронулись, без всякого толчка. Дед – мастер!

Паровоз в последний раз оповестил окрестности о своем отбытии. В бестолковом третьем вагоне заголосили буйно и не вполне трезво, наспех считая детей и взрослых, зазывая пропавших. Им шумели в ответ соседи, сообщая, что Толька гостит в восьмом, а Петр – в четвертом… Колеса считали стыки рельсов все бодрее, легкий ветерок шевельнул мамины рыжие волосы, яркие, похожие на завитые в пружинки солнечные лучи. Я в очередной раз подумала, какая же мама красивая и складная. Она подошла, встала за моей спиной, теперь еще и погладила по голове. Сразу стало тепло на душе и радостно… А еще в сиянии ее волос странным образом копится небольшая и весьма уютная домашняя удача. Может, оттого и борщ у нас неизменно вкусный, и пельмени несравненные, и даже самая простая каша съедается без остатка и с аппетитом. Не от голода – а в удовольствие. Мама в любое дело душу вкладывает.

– Ну где этого паразита носит? – заново растревожилась она. – Мы уже ход набрали. Все тут, обед стынет.

По крыше вагона застучали сапоги, вымеряя ее от хвостовой сцепки к нашей двери. Мама фыркнула, пряча за показным возмущением радость:

– Все не как у людей! Хуже мальчишки по вагонам прыгает. Саня, иди ко мне. Он ведь и вниз сигануть способен, не думая и не глядя.

Брат послушно юркнул маме под руку. Вовремя – с крыши и правда прямо на ступеньки свалился отец. Он ловко перехватил поручни, качнулся вверх и сел на нашу лестницу, щурясь от сдерживаемого смеха. Мама и правда ругалась занятно. Раз пять обозвала любимым словом «паразит», потом припомнила «чертеняку». Дальше пошли бабушкины обороты с южным выговором – бисово отродье, вимпирь… Сама я бабушку не застала, но знаю, что дед Корней увез ее из села, стоящего неподалеку от южной ветки путей. И мама Лена, кажется, куда больше унаследовала от своей южной родни – яростный характер, неспособность копить обиды и столь опасную для женской части населения поезда готовность каждую минуту дать бой по самому малому поводу.