–Не!– громко рассмеялся Павел, наблюдая за выражением морды крутившегося туда-сюда малыша, от переизбытка эмоций не знавшего куда бежать в первую очередь.– Какой там на фиг Роберт Ромуальдович…

–Арнольд Генрих,– поправил его щедрый даритель.

–Да какая разница,– легкомысленно отмахнулся от замечания Пашка.– Никакой он не Арнольдович, а просто Боб.

Глядя совершенно преданными глазами на парня, щенок закрутил хвостиком, интенсивно виляя задом.

–И даже не Боб,– все смеялся Пашка,– а Бобчик. Замечательный, чудесный Бобчик!

–Тяф!– подал голос переименованный на простецкий лад Генрих Девятый, в тот момент ставший по ходу еще и Ромуальдовичем, и довольнехонько улыбнулся оттого, что в его жизни все так замечательно и счастливо сложилось.

У морды Бобчика, совершенно как у человека, имелась яркая, выразительная мимика, в усиление которой прилагались еще и разные типы и формы телесно-вербального дополнения: он мог презрительно фыркать и даже чихать, умел смеяться (честное слово, по-настоящему смеяться и даже хихикать и улыбаться), и ужасно обижаться, и смотреть уничижительно, после чего величественно уходить, всем своим телом выказывая высшую степень неодобрения и порицания, и так далее.

Роберт Арнольд Генрих Девятый оказался Большим Жизненным Подарком Софьи Михайловны, став для нее не просто любимым песиком, а членом семьи и по-настоящему близким другом.

Они общались на уровне настоящих, неподдельных человеческих отношений: безмерно любили друг друга, разговаривали, спорили, обижались и мирились, признавались в любви, вместе смотрели телевизор и обсуждали новости и фильмы. Софья Михайловна даже читала вслух Бобчику отрывки из книг, а он стойко терпел и тягостно вздыхал в особо чувственных местах текста. И прочая, и прочая…

–Самое главное, что бабуля не чувствует себя одинокой,– завершила рассказ Клавдия, когда они с Матвеем медленно шли в сторону сквера, а предмет ее повествования с преувеличенным показным достоинством, явно наигранным специально для незнакомого чужака, лениво трусил в пределах видимости.– Они на самом деле общаются, как друзья и близкие люди, с одним лишь изъяном, что Бобчик не умеет произносить слова, но им это совершенно не мешает. Мы с Павлом всякий раз, наблюдая эти беседы-общения, диву даемся, недоумевая, как мы вообще могли жить раньше без Роберта Ромуальдовича. Теперь это кажется чем-то даже ненормальным, настолько он стал настоящим членом нашей семьи. Такая вот история.

–А Павел ваш сын, как я понял?– вычленил из ее рассказа этот момент Матвей.

–Да,– разулыбалась Клавдия,– совсем взрослый парень пятнадцати годов.

–А муж?– спросил Матвей.

–Мужа нет. Сын есть, а мужа нет,– все улыбалась Клавдия, явно нисколько не парясь отсутствием супруга в своей жизни, а даже, как показалось Матвею, почему-то радуясь этому факту. И спросила в свою очередь:– А у вас жена и дети?

–Нет,– коротко ответил мужчина.– Ни детей, ни жены.

–По убеждению или какой иной причине?– почувствовав легкую напряженность в его голосе, осторожно спросила Клавдия.

–Так получилось в жизни,– уклончиво ответил он и перевел разговор на другую материю:– А вы, насколько я помню, собирались лечить зубы дедушке?

И улыбнулся, вызывая у Клавы кратковременную легкую оторопь оттого, как мгновенно преобразилось, словно осветилось изнутри его лицо ничуть не изменившейся, все такой же замечательной, как в те его далекие четырнадцать лет, улыбкой.

–И как, удалось вам осуществить задуманное? Стали вы зубным врачом?– смотрел он на нее, щедро одаривая теплом своей улыбки.

–Вам надо запретить улыбаться, лучше законодательно,– бухнула неожиданно не пойми что Клава, только после понявшая, что именно сказала, и рассмеялась:– Простите, просто когда вы улыбаетесь, то становитесь совсем другим человеком: потрясающе обаятельным, располагающим к себе.

–Вместо злобного и угрюмого?– усмехнулся Матвей.

–Нет,– возразила Клавдия,– вместо сосредоточенно-молчаливого, задумчивого и погруженного в свои непростые мысли.– И спросила:– Все так же решаете в уме задачки или разыгрываете партию в шахматы?

–Все так же,– кивнул он уже без улыбки.– Но теперь задачи и шахматные партии посложней будут.– И снова поменял течение их разговора, выправляя его в прежнее русло:– Так что, получилось у вас, Клавдия, стать зубным доктором-то?

–Доктором стала,– кивнула Клава, выглядывая далеко убежавшего, превратившегося в черную точку в сгущающихся сумерках Бобчика.– Хирургом-стоматологом, стоматологом-гигиенистом и пародонтальным терапевтом.

–Это разные специальности?– выяснял подробности Матвей.

–Да, это три разные специальности, можно сказать, три профессии,– подтвердила Клава.

–И как вам удалось за столь короткий срок, при наличии ребенка и семьи, получить три разные специальности?– заинтересованно спросил Ладожский.

–Адским трудом, злой упертостью в паре с упрямством, помощью родных и близких и большой удачей, пославшей мне Великих Учителей и замечательных людей на этом пути. А еще чем-то необъяснимым, Высшим, что выводило меня, словно за ручку, к этим самым Учителям и людям, много давшим мне в профессии и многому меня научивших.

–Это здорово,– порадовался за нее Матвей.

–Да, здорово,– согласилась она и внесла уточнение:– Только учиться приходилось постоянно, в прямом смысле. То есть каждый день, на протяжении многих, многих лет с утра до позднего вечера я училась и училась, бесконечно штудируя и заучивая какие-то предметы и проходя практику. Порой даже во сне училась и подскакивала утром, холодея от испуга, что что-то забыла вызубрить, а сегодня экзамен, или зачет, или курсовая, а я такое учудила. Ужас какой-то,– пожаловалась Клавдия.– Впрочем, я до сих пор продолжаю учиться, вечно какие-то курсы повышения квалификации и класса, сертификации всякие, освоение-внедрение новых разработок, препаратов-аппаратов и постоянные экзамены. Привыкла уже. Ученые утверждают, что процесс учебы не дает стареть мозгу, а тот, в свою очередь, не дает дряхлеть всему организму. По этой теории, при моей образовательной интенсивности, я должна была законсервироваться где-то в районе восемнадцати лет на долгие годы,– посмеялась Клавдия, живо представив себе столь радужную перспективу.

–Вы очень молодо выглядите,– не лукавя, вполне честно высказал свое мнение Матвей.

–Спасибо,– поблагодарила Клавдия и вздохнула печально:– А вот дедушке помочь мне, к великому сожалению, не удалось, он умер, когда я только осваивала специальность пародонтального терапевта. И я убеждена, что в большой степени на обострение его болезней и ранний уход повлиял именно тяжелый, запущенный пародонтоз.– И вздохнула еще раз:– Так вот получилось.

Она перевела-угомонила дыхание и спросила, добавив бодрости в голос:

–Ну а вы, Матвей, кем стали? Если я правильно помню, то в четырнадцать лет вы со своей будущей специальностью еще не определились?