Музыкант отпил вина и вздохнул, сожалея о наложенных на себя узах верности и единобрачия. Он дал зарок вечной, до гроба, преданности супруге, поклявшись, что никогда не приласкает другую женщину и не примет чужой нежности сам.

Надежда на жизнь после смерти, таким образом, имела веские основания.

Бледная рука откинула клетчатый полог, и в помещение вошли двое: ковбой-гринго с волнистыми волосами, в запыленной одежде, коричневой шляпе, с револьвером на правом бедре и хмурым лицом и высокий светловолосый джентльмен с густыми усами под большим носом, в темно-синем костюме и симпатичном котелке.

Гости остановились под люстрой, но, заметив застывшие капли воска на каменном полу, отступили влево и огляделись.

К ним подошла Мариэтта.

– Джентльмены пришли встретиться с Охосом?

(Умберто с удовлетворением отметил, что она не забыла назвать его вымышленным именем.)

– Si, Señorita, – ответил высокий джентльмен и, сняв шляпу, слегка поклонился. – Nosotros queremos hablar con Ojos, por favor[36].

Произношение его было безукоризненным.

Мариэтта указала на револьвер на бедре ковбоя.

– Ваша pistola. Дайте мне. Оружие здесь нельзя.

Ковбой еще раз оглядел бар, снова посмотрел на барменшу и поднял руки.

– Возьмите.

Женщина вынула оружие из кобуры.

– Попросите, когда будете уходить, я отдам. Я – Мариэтта. – Она опустила револьвер в карман бордового платья. – А теперь я веду вас к Охосу.

– Gracias, amiga, – сказал джентльмен.

Ковбой задумчиво кивнул.

Барменша провела американцев мимо каменного, отделанного плиткой бара, обогнула трех пьянчуг, что бросали ножи в доску, украшенную нарисованным голубым мелком рассерженным медведем, прошла под большой деревянной фигуркой странного языческого бога о трех головах, найденной хозяином в пустошах и повешенной на манер пиньяты[37], мимо стола, за которым играли в шашки два старичка, между двумя скамьями с завсегдатаями, нетрезвыми голосами распевавшими припев из песни, исполненной два часа назад, и спустилась вниз по трем ступенькам в заднюю комнату, где и сидел мексиканец, на встречу с которым явились в Нуэва-Вида американцы.

Умберто поднялся и протянул пыльному ковбою руку.

– Я – Охос. А вы – Джон Лоуренс Плагфорд или его сын?

Ковбой пожал протянутую руку.

– Сын. Брент.

Пожимая руку, Умберто заметил промелькнувшее на лице гринго выражение то ли недоверия, то ли неприязни.

– Я Томас Уэстон, – представился джентльмен, в свою очередь протягивая руку.

Умберто пожал и ее и не заметил на лице второго гринго ни неприязни, ни недоверия.

– Me llamo Ojos.

Артист отпустил руку джентльмена и жестом указал гостям на мягкие стулья, окружавшие стол, украшенный красными, коричневыми и зелеными кафельными плитками.

– Пожалуйста, садитесь.

Американцы сели.

– Что вы хотели бы выпить? – осведомился Умберто.

– Ничего, – ответил ковбой.

Музыкант тоже сел.

– Я, с вашего позволения, все же выпью, поскольку вино уже налито.

Он уже понял, что Брент Плагфорд – человек не очень благовоспитанный.

Опустившись на стул, ковбой положил на стол шляпу, достал из-под бежевой рубахи потертый кошель на шнурке и стянул через голову.

– Ваше золото.

Умберто взял кошель, положил на стол, развязал, заглянул внутрь и увидел поблескивающие разнокалиберные самородки.

– Торговаться не будем, – сказал ковбой. – Это все, что у нас есть.

– Похоже, здесь ровно столько, сколько и было обещано в объявлении, – заметил музыкант.

– Можете положить на весы и убедиться, что все честно.

– Не думаю, что вы проделали такой путь только для того, чтобы обмануть меня на унцию золота.

– Я человек честный, – заявил ковбой как о всем известном факте. – А теперь расскажите о сестрах.

– Как я уже писал, мне известны две персоны, имевшие отношение к одной или обеим вашим сестрам. Девять недель…

– Как вы поняли, – с явным недоверием перебил артиста ковбой, – что эти двое мужчин знают моих сестер?

– Пожалуйста, позвольте мне рассказать небольшую историю, которая ответит на все ваши вопросы.

– Ладно, рассказывайте.

– Девять недель назад, навещая родственников в Мехико, я увидел на почте ваше объявление с предложением награды и вскоре после этого написал песню о пропавшей женщине.

– Вы написали песню о моих сестрах?

– Да.

Лицо ковбоя полыхнуло гневом. Джентльмен положил руку на плечо своему спутнику.

– Прошу прощения, если огорчил вас, – сказал Умберто.

Не в силах выдавить ни звука, ковбой молча кипел.

– Почему вы написали песню о них? – спросил джентльмен.

– Их история тронула меня. Хотя гринго-тексиканцы убили моего отца и отняли землю, по праву принадлежавшую Мексике, я думал об этих прекрасных и невинных женщинах, и… – Умберто покачал головой. – Я проникся сочувствием к ним. У меня самого две дочери… и я разозлился на мир, в котором не ценят, а похищают и оскверняют красоту. – Он подумал о своей роскошной красавице-кузине, Елене, исчезнувшей двадцать лет назад и считавшейся умершей. – Ваши сестры – не единственные женщины, пропавшие в этой стране.

Ковбой выразительно кивнул.

Лезвие пронзило правый глаз нарисованного голубым мелком медведя.

Умберто взглянул на пьяного метателя ножа и снова повернулся к гринго.

– Балладу я писал с тяжелым сердцем. По-английски ее название звучит так: «То, что нельзя украсть». – Он указал на футляр. – У меня особенная гитара, с четырьмя струнами. Я играю в таких вот барах и на улице. «То, что нельзя украсть» я исполнял много раз. Ближе к концу баллады есть строки с описанием одной из женщин в…

– Откуда вы узнали, как они выглядят? – спросил джентльмен.

– В объявлении были их фотографии.

– Продолжайте, – сказал ковбой.

– Ближе к концу баллады есть строки описания одной из женщин в подробностях. Нарисовав портрет, я зову ее по имени. – Умберто вдохнул и душераздирающе пропел вибрирующим голосом: – Иветта!