Они все были необычайно поглощены едой, из-за неловкости и добрых намерений. Или это относилось только к Рут, ее матери и Ричарду, а отец был расслаблен и явно счастлив наконец-то оказаться в компании мужчины и врача, как будто он много месяцев плавал в разговорном море. Рут предположила, что так оно и было. Ее отец всецело завладел разговором, а она почти все время молчала. Она надеялась горячностью чувств передать ему тайное послание. Ричард отвечал на вопросы ее отца с вежливостью, означавшей, что он хранит свои истинные чувства при себе. Рут распознала и одобрила эту сдержанность. Решила, что он нравственный и тактичный человек. Добрый. Вероятно – как она призналась себе впоследствии, – он мог бы оказаться вовсе лишенным всяких принципов и чувств, и она все равно бы им восхищалась. Она твердо решила в него влюбиться.

После обеда они все сидели на веранде (про себя Рут называла ее террасой) и пили чай. Чай всегда был недостаточно горячим. Как будто они пили сгустившийся вокруг них воздух, как будто недавний дождь наконец перестал и повис в воздухе. Над головой плавали летучие мыши. Ричард закурил сигарету, и Рут представила, как дым входит и выходит у него из легких. Все вокруг казалось паром: чай, влажный воздух, дым – все, кроме Ричарда. Она почти не смотрела на него и почти не говорила, но старалась с особой грацией отмахиваться от москитов. Они редко ее кусали, но вились перед лицом. Наконец ее мать, устав, произнесла:

– Надеюсь, молодые люди найдут о чем поговорить.

И Рут заметила удивленное лицо отца, как будто мысль о том, что между Ричардом и Рут может быть что-то общее, пусть даже молодость, никогда не приходила ему в голову. Потом они ушли. Мать – потворствуя им, а отец – взбудораженный. Его прервали на середине монолога. Уход родителей был в высшей степени неловким, и Рут, помертвев, едва не убежала.

Ричард сидел и курил. Его окружала особая атмосфера: усталость, облегчение и вынужденная вежливость. Все это сказывалось на том, как он сидел и курил. Рут нравилось, что он твердо держал руку. Некоторые мужчины, на ее взгляд, курили, как женщины. Ей нравилось, что он курит по-другому. Он носил обручальное кольцо, но на другом пальце, гораздо позже она узнала, что это было кольцо его покойного отца. Рут, страшась недолгой тишины, задавала вопросы. Он сказал, что приехал на Фиджи, чтобы открыть амбулаторию для лечения индийских женщин.

– Для лечения… чего? – удивленно спросила Рут, так как ей показалось, что он имел в виду, что индийские женщины страдают какой-то особой болезнью, неизвестной австралийцам, фиджийцам и англичанам, и, хотя она подозревала, что это может вызвать неловкость, ей хотелось знать, что это такое.

– Индийских женщин, – повторил он.

Неужели он подумал, что она не знает о существовании индийских женщин? Это было плохим началом.

– О, – сказала Рут, – я думала, вы приехали сюда нам помогать. В нашей клинике.

– В вашей? – спросил он.

Рут показалось это грубым, и она охотно возмутилась. Но вместе с тем испытала стыд: все вокруг казалось таким убогим, таким очевидным: из кухни доносился звон тарелок, которые мыл мальчик-слуга, буйно разросшийся сад не содержался в должном порядке, а ее семья была одновременно и слишком привилегированной (они не относились к числу индийских женщин с их загадочными недугами), и привилегированной недостаточно (наверняка, развлекая молодого человека на террасе, ей не полагалось слышать, как в кухне моют посуду). Поэтому Рут, поправившись, сказала:

– В клинике.

Тогда он улыбнулся, и она невольно улыбнулась в ответ.

– На самом деле я хочу, – (подавшись вперед, где начинался дым, Рут могла окунуть в него голову), – открыть свою больницу. Для начала вести прием раз в месяц, а если будет интерес и средства, чаще. Здесь есть один человек, по фамилии Карсон. Вы знаете его?

– Да, – с сожалением ответила Рут.

Эндрю Карсон был довольно молодым человеком, работавшим в Южно-Тихоокеанской комиссии. Его подозревали, вполне беззлобно, в том, что он коммунист; в основном из-за того, что он не посещал церковь. Карсон с одобрением относился к отцу Рут, потому что тот мог заколачивать деньги в Сиднее – «серьезные деньги», как он говорил, как будто существуют какие-нибудь еще, – но приехал сюда лечить фиджийцев. Отцу Рут не нравилось это мирское одобрение. Мысль о том, что Ричард и Эндрю Карсон станут друзьями – и союзниками, – приводила Рут в отчаяние.

– Он полагает, что нашел для меня кое-какие средства. Я собираюсь ездить по деревням. Хочу купить грузовик.

– Грузовик, – торжественно повторила Рут, проникаясь планами Ричарда.

– А пока – да. Я здесь, чтобы помогать в вашей клинике.

– Я рада, – сказала она, – и тому и другому. Что вы будете помогать моему отцу и индийским женщинам. – Это было самое осмотрительное заявление, какое она когда-либо делала мужчине, не бывшему ее родственником, и она почувствовала, что уши у нее краснеют.

Ричард вознаградил ее еще одной улыбкой. Он был окутан дымом, который не опускался и не поднимался.

– Ваш отец любит поговорить, верно?

Рут остро реагировала на критику в адрес отца, смутно относя ее на свой счет, как дети, опасающиеся за авторитет своих родителей. Ее очень беспокоило, что подумают о нем чужие люди.

– Не всегда, – ответила она. – Ему приятно было с вами разговаривать.

– Мне он очень понравился, – сказал Ричард. – Я прочел все его работы о коклюше. – Она ждала, что он скажет: «Но вам это неинтересно», но он не сказал. Его сигарета обгорела до самых кончиков пальцев, и, выбросив ее, он потряс рукой. – Я всегда докуриваю до самого конца. Дурная армейская привычка.

– Где вы были?

– В основном на Новой Гвинее, а потом еще немного в Токио. – Он явно рассматривал возможность закурить еще сигарету, но решил воздержаться.

– А вы здесь на каникулах? Потом вернетесь в школу в Сиднее?

Рут встала:

– Вы, вероятно, устали.

– Знаете, я на самом деле устал, – сказал он, тоже вставая. – Вы встретили меня очень приветливо. Спасибо.

Он не протянул руки. Он стоял, держа свои сигареты и выпив только половину чая. Он не имел представления о цене хорошего чая в Суве. Квадрат кухонного окна стал катастрофически темным.

– Надеюсь, вам здесь понравится, – сказала Рут и слишком быстро пошла прочь с террасы. – Я уже окончила школу. Мне девятнадцать лет. Спокойной ночи.

Она поднялась по ступенькам, думая: идиотка, идиотка.

Теперь же она сказала Фриде:

– Я влюбилась в него в первый же день. Какая дура! Я совсем его не знала.

– Лучше не влюбляться, – сказала Фрида.

– Возможно, вы правы. Но Ричард был особенным.

– И вы не вышли за него замуж.

– Нет, – ответила Рут.

– Ну и глупо!