Все, кто провел свое детство в Киеве, не могут забыть его никогда. Илья Эренбург пишет:

«Моя жизнь протекла в двух городах – в Москве и в Париже. Но я никогда не мог забыть, что Киев – моя родина… Не берусь доказать, что я добротный, потомственный киевлянин. Но у сердца свои законы, и о Киеве я неизменно думаю, как о моей родине. Осенью 1941 года мы теряли город за городом, но я не забуду день 20-го сентября – тогда мне сказали в «Красной звезде», что по Крещатику идут немецкие дивизиию «Киев Киев – повторяли провода. – Вызывает горе. Говорит беда. Киев, Киев, родина моя!..» Всякий раз, когда попадаю в Киев, я обязательно подымаюсь один по какой-нибудь крутой улице,… подымаюсь, и кажется мне, что только с Липок или с Печерска я могу взглянуть на годы, на десятилетия, на прожитый век». Мы испытывали аналогичные ощущуния, но не только на Печерске, а в любой точке старого Киева. Далее он пишет: «Потом всякий раз, приезжая в Киев, я поражался легкости, приветливости, живости людей…»

Прошли годы – сейчас уже трудно разглядеть эту живость и приветливость киевлян – это мы почувствовали уже в аэропорту. И тем не менее, любовь к Киеву не стала меньше. Даже люди, прожившие всю жизнь вдали от Киева, тепло вспоминают о нем. Замечательный поэт Семен Гудзенко пишет: «Но и в сугробах Подмосковья и в топях белорусских рек был Киев первою любовью, незабываемой навек».

Мы посетили Киев, оказывается, на пределе самого благополучного времени для деятельности моих коллег. Мы прилетели домой в конце сентября, а уже в ноябре я получил первую весточку нового положения. Мне написали из института: «В одно мгновение месяц назад все заказчики поголовно перестали платить деньги. В связи с этим уже больше месяца, как не выдается зарплата, растет налоговый долг и т. д.» Это было начало трудного периода для украинских архитекторов.

Жизнь в Филадельфии тоже осложнилась. Нельзя было уже гулять по вечерам по улицам Норд-Иста. Криминал в Филадельфии разошелся как в былые годы в Чикаго. И это естественно – если свободно продается огнестрельное оружие, то оно, в конце концов, начинает стрелять. Сколько ни было сообщений о применении оружия, я не помню ни разу, чтобы его применяли для защиты. Все оно использовалось для нападения, для грабежа, убийств, разборок различных молодежных банд. Филадельфийские СМИ называют период с 2001 до 2011 года десятилетием убийств. За это время было совершено три тысячи четыреста убийств, из них раскрыто только одна тысяча сто. «Нераскрытые убийства – как незаживающие раны на теле Филадельфии», – писала газета The Philadelphia Inquirer. Да и от раскрытых убийств близким погибших становилось не легче. Ходить по вечерам по улицам стало опасно. Один из читателей газеты Northeast Times очень точно и образно определил это время.

«Помните фильм под названием «Этот безумный, безумный, безумный мир?». Я хочу обратить ваше внимание на то, как точно это сказано. Мир сошел с ума. Родители убивают детей. Дети убивают родителей. Люди протестуют против всего и начинают жить на улицах в палатках. Мужчины женятся на мужчинах. Женщины выходят замуж за женщин. Священники растлевают детей, спортивные тренеры делают то же самое. Наше правительство тратит миллиарды долларов на войну в других странах, в то время, как экономика нашей страны находится в плачевном состоянии.

Это воистину безумный, безумный, безумный мир. Как не воскликнуть словами известного бродвейского шоу: «Stop the world, I want to get off» – «Остановите планету, я хочу сойти».

А я в это время тихо сидел в своем доме на Knorr Street и работал над книгами. А когда отрывался от компьютера, то шел к мольберту и готовил новые картины для выставок. Я работал над серией «Старые города Европы». Я не брал конкретные городские пейзажи, а сам их компоновал со зданиями романской и готической архитектуры. Мне удалось купить пачку лаосской бумаги, изготовленной как блины, в наливных формах. Листы имели рваные края и очень крупную фактуру с выпуклостями и узлами. Когда я забрал в магазине «Arts supply» всю пачку этой бумаги, saleswoman (продавщица) посочувствовала мне.

– Для чего вы берете эту бумагу?

– Для живописных работ акварелью и темперой.

– Я вас понимаю – у вас нет денег. Но у нас есть хорошая акварельная бумага, Я чувствую, что вы серьезный но бедный художник, и я могу пойти вам навстречу и оформить reward (кредитную карту, льготную оплату) на вашу покупку.

– Да нет, спасибо! Я уж лучше возьму эту бумагу.

– Мне все-таки хотелось бы вам чем-нибудь помочь, – не унималась сердобольная продавщица. – У нас есть два пакета акварельной бумаги Windsor and Newton со слегка подмоченными и помятыми углами. Я могу попробовать уговорить хозяина дать вам discount (скидку) на эту бумагу.

Я, к ее удивлению, и от этого наотрез отказался. Все происходило, как в одном из рассказов, когда бедный чертежник заходил каждое утро в булочную и просил черствую булочку за полцены. Сердобольная хозяйка однажды положила внутрь этой булочки масло. А оказалось, что твердый хлеб нужен был ему для того, чтобы чистить оконченные чертежные листы, и булка с маслом их испортила. Здесь была аналогичная ситуация. Писал я на этой бумаге акварелью и жидкой темперой. Работа была трудоемкой, так как краска все время растекалась по непроклеенной бумаге. Зато эффект был впечатляющий. Живопись была настолько крупнофактурной, что смотрелась как масло, написанное широкой кистью.

Кроме этого, я начал новую серию акварелей «Once Upon a Time in the Museum» (Однажды в музее). Устроители выставок мне всегда говорили: «Что вы все Холокост да Бабий Яр, неужели у вас нет ничего повеселее?» Это возымело свое действие. В новой серии были смешные картины. На первой из них был изображен интерьер музея с крупной скульптурной копией обнаженного Давида Микельанджело и экскурсионной группой колхозников, впервые попавших в музей. Мужчины и женщины демонстрировали свою непосредственную, весьма различную реакцию на эту скульптуру (кто со смехом, кто с неприязнью). На второй также был изображен интерьер музея с картиной Ренуара «Купальщицы». На ней красовались очаровательные пышнотелые обнаженные дамы. Возле этой картины стояла группа рабочих в телогрейках, тщательно ее рассматривающая. При этом одного из них пыталась оттащить от картины его супруга, но безрезультатно – он оказывал отчаянное сопротивление. Третья имела реальную основу. Когда-то на выставке в Эстонии я наблюдал такую сцену. Посредине зала стоял очень крупный обнаженный женский торс без рук, ног и головы, но зато с огромными ягодицами. На пьедестале была кричащая надпись «Prima Vera» (Первая весна). Возле нее стояли недоумевающие посетители. При этом маленькая девочка прижалась к маме, с ужасом смотрела на это произведение и спрашивала «Это что, больная тетя? А что значит прима вера?» Идеи приходили одна за другой, на все не хватало времени.

Я старался следить за художественной жизнью Америки. Рынок живописи очень изменился. Я регулярно выписывал журналы, в том числе «Art Business News». Продажа подлинников шла по раскрученным брендам, в основном, через крупные аукционные дома типа Sotheby’s и Christie’s. Рядовые галереи продавали, преимущественно, принты. Для более солидных покупателей шли либо Giclee, либо Serigraph, то-есть все равно не подлинник, а Limited Edition (ограниченное количество хороших отпечатков). Гикли – это digital print, он дает отличное качество (до восьми цветов раскладки), но ценится не очень высоко. А сериграфия – многослойная печать на трафаретных сетках из моноволокна. Она считается авторской копией и полностью воссоздает фактуру и цвет подлинника, может печататься на холсте и стоит от 300 до 10 000 долларов. Обычно автор ставит на них свою подпись и номер отпечатка. И вот, несмотря на то, что печатается 150–200 экземпляров, сериграфии коллекционируют такие персоны как Маргарет Тетчер, Роберт де Ниро, принц Чарльз, Элтон Джон…