тем, чем хочется. Пульхерия посвятила себя искусству! мыслям о том, как сделать человечество лучше, чище, прекраснее, здоровее. Медициной она занималась с детства.

…мама, мамочка, тебя тоже надо лечить. Давай выкарабкивайся из этой уродливой болезни!

Ну, какие тебе травки заварить? Какие корешки, соцветья, лепестки, созвездья в ладони?

И потекла наша жизнь – лучше, звонче, мелодичнее.

Вот только травок назаваривали да очистились от всего лишнего!

ЛУЧ СЕДЬМОЙ

Узнав о случившемся с Пульхерией, друзья стали советовать: не читай, что пишут про тебя, не ходи, не ведай. А-то захвораешь! И то верно, решила Пульхерия. И принялась за своё дело. Золотое перо, бумага, перья утиные творят чудеса:

«Ох, уж этот славный-славный дрозд, поющий по утрам, на розовой заре, на золотом солнце, он словно вышитый гладью, не верится, что такого может создать матушка-природа! Скорее всего, он создан самим Богом без участия природных сил, без этого материнского пухового гнёздышка, без этого выщипывния мха, без вылупливания из яичек матричных, без первого птичьего вскрика.

Не иначе – это так. Истинно так!

Он был. Он пел. Его сладкоголосое фюить-фюить, его непередаваемая на земном языке трель звучала. И мы слышали её! И Гоголь в своем произведении в этой певчей «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» наверняка слышал песню лесного миргородского дрозда. Иначе, как можно выжить после такого диалога?

И как славно узнать, что бобончик можно устранить, фальшь испепелить. И жизнь начать сначала! Единственно, что нельзя сделать: помирить двух уважаемых людей между собой. Ах, как бы хотелось! Как бы мечталось. Но всему причина – охрипший дрозд! Его омертвелый голос, его полузвериный клюв, заострившийся от бессилья. И кто бы подсказал, как вернуть голос? Как?

О…если бы знать…

А вот тут-то бы дрозд-то взял бы да запел, однако! Как я мечтаю о таком счастье! Чтобы голос его зазвучал, чтобы мы все замерли, чтобы дрожь по телу, мурашки по спине! Да не простые, не мелкие, не таракашки, как на картине в комнате, а прямо-таки килограммовые, лакированные, чтобы ласково так лапками перебирали, взбираясь по позвоночнику. И чтобы не жаль этого позвоночника, как флейта звучащего, дроби мои кости, кроши позвонки! Озвучь, озвучь себя до изнеможения! Тогда я в ноги тебе кинусь, руками обойму, восплачу!

Но, увы, дрозд охрип навеки, лишь глазами, что бусинками вертит, клюв открывает, а оттуда ни трель, ни сказ, ни былина, ни басня, а чушь какая-то про вурдалаков, волкодавов, татей, про нечисть какую-то. Тьфу-тьфу. И держать неохота и выбросить жалко. И зачем тебе, дрозд, мои образы «царя юродивого», «Шопена чьей глухотой слышу», «Баха, чьей слепотой вижу», мои же они! Только мои! Но мне не жалко, трезвонить не стану, ибо выросла. Могу тысячу ещё придумать таких открытий. Например, слышу, как тысяча глухих! И меня можно, как на металлолом по кусочку сдавать, можно Бога из меня выковыривать и тащить кипой на макулатуру. И отчего всего два лица у меня. Почему не три, не четыре? И не двести пятьдесят. А, дрозд? Осипший твой, испевшийся… как в его уста вложить, что нельзя более Ивану Ивановичу ссориться с Иваном Никифоровичем. Ай, давай-ка помирим их! По-Гоголевски с улыбкой, с шуткою, с лёгкой иронией! Того и гляди ты, дрозд, излечишься от бессловесности своей при тысяче слов, от безголосости при многоголосии!

О, многоголосие одного горла!

О, многоцветие одного цвета!

Ан нет, всё-таки Иван Иванович судье заявление принёс. Помилуй мя, читать дальше повесть эту. Читать и не расплакаться! А ведь судья и чаю подал уже вторую чашку и меда предложил и пряника!

О, нет, нет, только не это! Зачем в суд? Зачем заявление? Буквы на нём длинные, обидные все. Слова пышут ядом, поклепом. А ведь я говорила: это было давно, тысяча лет тому назад! И совершенно случайно. И не нарочно. По глупости!

Все люди, даже самые умнейшие, благожелательнейшие, добрейшие, все совершают ошибки!

Но если поссорились, так не ходите по судам, не просите защиты у людей: люди бы и рады помочь да не знают как. Вещают. Улещают.

А есть такие, кто, наоборот, огонь раздувают. А и без того косточки все сгорели, пеплы одни витают. И у меня нет больше ни одного города не сгоревшего, улицы, площади. Вся грудь не в медалях, а в пеплах! Но читаю далее: свинья украла просьбу. Вот ведь что! Сжевала она бумагу сию. И не поперхнулась! Глаза у свинки круглые, безресничные, тело у неё дебелое.

Мой сосед тоже свинью держит на участке. Но не на своём, а на соседском. Этот участок пока простаивает, ибо находится у леса, а я рядом взяла да сарайчик сколотила из досок. И неплохой вышел сарай, можно летом там отдыхать, а дома сдавать в найм дачникам. И озеро можно даже самой нарисовать на холсте, и лодку, и рыбаков. И даже дрозда Гоголевского! Но не простого, а сказочного. И в клюв его целовать, и тело его гладить, пух перебирать. Ай, голосистый он! Ай, сладкоголосый! Заслушаешься!

Песня его золотая…

Как речка текучая, где вода прозрачная, с кислинкой, как яблоко мочёное. И это гоголевское – оборотился! Вот был человек – лицом как солнце светил, рядом стоял, улыбку видно. И тут вдруг – спиной. Вижу, вижу его сутулые плечи, его выпирающие лопатки, его жирные складки на талии, на бедрах, его неприступную, что крепость осанку. И на кривой козе не подъедешь! И просто так не заспешишь навстречу, вздымая руки. И говоря нежные, как сдобные булки с маком и корицей, слова, как варенье они, как халва сахарная.

Как бренно всё. Как не вечно…что одно лишь остаётся сказать…

И зачем, вообще, повторять сюжет – хоть он идеален? Зачем, отчего не примирить их? Вот взять и подтащить друг к другу: прислонить их! Пусть повинятся, да вновь подружатся! Как бы устроить так? Как бы постараться?

Но ни тот, ни другой даже на ассамблею не пришли, ибо где первый, там второй не кажет носу. Где второй, так первый не является. Так вовсе между ними пропасть образовалась, С каждым годом всё больше и больше, глубже и глубже. И поносят они друг друга чёрными словами, что сажей мажут, что углем.

И такие краски жирные, лоснятся чернотой, переливаются в иссини-черное, ажно глаза ломит. А отчего бы не помириться-то, ведь такие хорошие оба! И самое главное – одинаковые, как братья. Как двойники, как от одного семени взошли, одного гнезда птенцы, одного поля ягоды.