Она взглянула на меня так, словно услышала непристойность.

“Их испортило многовековое рабство, – добавил я. – Они жестокосерды, коварны, склонны к воровству и обману”.

“Тогда почему ты с ними?” – последовал вопрос.

“Потому что, – ответил я, – они великодушны, честны, отважны, готовы к самопожертвованию”.

“Второе противоречит первому”, – указала Сюзи.

После того, как ее тело сошло на животный уровень, она счастливо обрела способность мыслить логически. В ее рассуждениях о Софокле никакой логики не было.

“Да, – признал я, – но это противоречие заложено в них самой жизнью, не я его выдумал. Греки – благороднейшие из людей, и они же – разбойники и воры, только не советую тебе искать среднее между этими противоположностями. Бессмысленно прибавлять одно к другому, а сумму потом делить надвое, – надо принять в себя оба тезиса, пусть даже они исключают друг друга. Я приехал сюда сражаться за свободу людей, которые не так хороши, как мне казалось издали, и должен любить эту страну, помня о той, которую сами греки давно позабыли. Греция учит нас жить с трещиной в сердце”.

Давно я ни с кем не был откровенен. Начав, не сумел остановиться и на волне благодарности к лежавшей рядом женщине рассказал ей, как год назад, в Пиренеях, на границе Испании с Францией, стоял на Беобийском мосту, а мимо меня колонна за колонной шли французские войска, чтобы задушить испанскую свободу. Я слышал, как солдаты говорят на моем родном языке, и задыхался от стыда.

Излив семя, изливаешь душу. Это родственные субстанции, но женщины готовы принять их в себя только строго в такой последовательности. Кто начинает с исповеди, остается и без духовника, и без любовницы.

“В Испании, – говорил я, – я, француз, сражался с французами, за это парижские газеты называли меня предателем родины. Мы привыкли считать родину главнейшим из всего, за что стоит умирать, – но у разных народов она разная, и если выше ее ничего нет, где тогда единая для всех людей правда? Не может же ее не быть! Неужели зов крови в наших жилах обречен заглушать голос совести? Когда меня убеждают, что совесть тоже должна иметь подданство, в иных случаях ей лучше помолчать; я чувствую себя волком в собачьей своре”.

“Ты как та трость. Внутри у тебя – железо”, – шепнула Сюзи.

Наши тела снова сплелись, но, когда всё завершилось, я продолжил с того, на чем был прерван: “Меня уверяют, будто лишь общность религии делает людей братьями. Как бы не так! Филэллины стекаются сюда со всего света, среди нас есть французы, американцы, итальянцы, немцы. Лютеране, католики, безбожники вроде меня”.

“Ты атеист? Как якобинцы?” – поразилась Сюзи.

Я это подтвердил, и она пустила в ход обретенную в моих объятьях логику: “Якобинцы ребенком бросили тебя в тюрьму вместе с матерью. Неужели это не оставило в тебе следа на всю жизнь?”

“Более глубокий след оставило во мне то, что тюрьма была монастырская, – ответил я, а затем закончил прерванную ее вопросом мысль: – Мы, филэллины, ищем здесь то место на земле, где правда не будет зависеть от племени, а братство – от религии”.

“Вряд ли грекам это нравится”, – рассудила Сюзи и без малейшей паузы объявила, что хочет есть. При этом у нее был такой вид, будто она делает мне комплимент.

В сущности, так оно и было. Она проголодалась – следовательно, я показал себя хорошим любовником.

Окрыленный, я принес недоеденные нами за столом хлеб и сыр, и, кормя ее с рук, как дитя, малодушно упомянул о завещании, составленном мной на тот случай, если погибну здесь: не увозить тело во Францию, а похоронить в земле Эллады.

Сюзи перестала жевать. Я решил, что ей неловко работать челюстями в минуту таких откровений, и не угадал. Нагишом она перелезла через меня, взяла со стула мой брегет, но не сумела совладать с крышкой. Я открыл ее, заметив, что, если ей нужно знать время, могла спросить, я бы сказал.

“И соврал бы. Чтобы я у тебя подольше осталась”, – ответила она без тени улыбки.

Я проводил ее до гостиницы, потом с блаженной легкостью в теле шагал обратно – и неожиданно сообразил, как нужно составить прошение в Министерство внутренних дел, чтобы оно взяло на себя оплату квартир для прибывающих в Навплион филэллинов. Месяцем раньше я уже просил об этом и получил отказ, а сейчас понял, в чем именно заключалась моя ошибка. В сорок лет, с изувеченной ногой и сединой в волосах, я почувствовал себя молодым. Свобода от тирании похоти обновила мой организм, облегченные чресла позволили мозгу работать в полную силу. Вот, подумал я, аллегория перемен, которые произойдут с Грецией после освобождения от власти султана.

В начале октября мистер Пэлхем начал подыскивать судно, которое по пути в Англию сделало бы стоянку в Пирее. Они с Сюзи не могли возвратиться домой, не поклонившись священным развалинам Парфенона, а раньше это было невозможно. Афины с весны в наших руках, но засевшие на Акрополе турецкие сипахи капитулировали всего две недели назад.

Подходящий корабль нашелся, и Сюзи принялась паковать чемоданы. В ожидании разлуки я нервничал, но убеждал себя, что это не повод для страданий, всё равно наш роман неотвратимо идет к финалу. Изредка мы еще продолжали встречаться, хотя я со своей трещиной в сердце стал ее утомлять, ей хотелось чего-то более цельного.

За неделю до отплытия супруги Пэлхем в плохонькой коляске, за которую с них содрали как за королевскую карету, отправились в Аргос – осматривать тамошние руины и любоваться видами. Я не напрашивался к ним в попутчики, а они не позвали меня с собой. Для охраны Сюзи наняла двоих расфуфыренных, как на свадьбу, усатых бездельников – из тех, что целыми днями околачиваются возле гостиницы в надежде что-нибудь выклянчить у постояльцев. Вместе с арендованными для них лошадьми они обошлись мистеру Пэлхему недешево, вдобавок львиную долю денег вытребовали авансом. Один, некто Ангелос, когда-то жил на Корфу, поэтому с грехом пополам изъяснялся по-английски. Он пленил Сюзи скорбной повестью о том, как зарезал изменившую ему красавицу-жену и, вынужденный бежать из родных мест, унес в душе нетленный образ покойницы, которую продолжает верно любить. Здесь нередко рассказывают такие истории туристам, но Сюзи гордилась, что этот малый открыл ей свое исстрадавшееся сердце. “Мой трижды перегнанный Ангелос”, – говорила она о нем, как говорят об очень близком человеке. Это греческое выражение Сюзи от него же и узнала. Оно применяется к тем мужчинам, кто много в жизни испытал, и тройной перегонкой достиг крепости чистейшей анисовой водки.

Греки – отличные моряки, но никудышние наездники. Когда утром я пришел к гостинице проводить Сюзи, Ангелос в попугайском албанском костюме гарцевал около нее, сидя в седле, как собака на заборе. За спиной у него висело ружье с обрезанным стволом.

Сюзи поставила его мне в пример: он, дескать, выглядит куда естественнее, чем я. Отчего так, я не спрашивал, просто согласился: да, многие греки одеваются как албанцы. Она страдальчески закатила глаза, как делала при мне в разговорах с мужем. Выяснилось, что я опять не так ее понял. Последние недели я всё время неправильно ее понимал.