“Селезень наряднее утки, – пояснила она. – Почему не вы нас, а мы вас должны соблазнять своими перышками? У птиц самцы завлекают самок ярким оперением, так же – у албанцев и греков. Мужчины носят цветное платье, женщины – темное”.

“Это мусульманский обычай. Те и другие переняли его у турок”, – рассеял я ее иллюзии относительно близости Ангелоса к природе, а заодно повторил, что не доверяю ему и нахожу эту поездку опасной.

“Я хочу жить”, – ответила она, забираясь в коляску.

Слова, которые я слышал от нее при других обстоятельствах, меня ранили. Думаю, ей того и хотелось. Глаза у нее деловито затуманились. Я догадался, что Сюзи примеряет на себя роль вечной странницы, готовясь, как научил ее Байрон, сразу по выезде из Навплиона кинуть взгляд на страну, такую же печальную, как она сама.

Лошади тронулись.

Мистер Пэлхем на прощание приподнял фуражку, но Сюзи не соизволила даже помахать мне рукой, не говоря о воздушном поцелуе. Она упоенно кокетничала с Ангелосом, скакавшим не за коляской, как его напарник, а обок с ней. Зарезанная жена, чей образ неугасимо сиял в его сердце, придавала особую пикантность их флирту.

Через минуту все пятеро, считая кучера, скрылись за изгибом улицы, но, как выяснилось позже, далеко не уехали. На следующий день я узнал, что дурные предчувствия меня не обманули.

В трех-четырех милях от Навплиона у коляски соскочило колесо. Никто не пострадал, да и колесо общими усилиями водворили на место, но закрепить его на оси не удалось. Кучер отправился за подмогой в близлежащую деревню, тем временем путешественники перекусили, после чего Сюзи вздумалось прогуляться по окрестностям. Неподалеку начинались обширные болота, где Геракл сражался с Лернейской гидрой, это ее и привлекало. Ей хотелось набросать в альбоме несколько здешних пейзажей. Мистер Пэлхем решил составить жене компанию, Ангелос увязался за ними, а второго охранника оставили сторожить коляску и лошадей.

Постепенно Сюзи с Ангелосом начали отставать от мистера Пэлхема, но находились еще в поле его зрения, когда он набрел на одинокий дуб-прунари с гнездом аиста в развилке засохшей вершины. Самое удивительное, что на исходе октября хозяин гнезда был дома, а не улетел в Египет, как прочие его собратья. То ли редкостно теплая осень испортила устроенный в нем природой календарь, то ли греческие лягушки аппетитнее тех, что обитают во владениях Мехмеда-Али, и ему жаль было с ними расставаться. Может быть, он ослабел от старости и понимал, что не долетит до берегов Нила, или у него было повреждено крыло, не знаю.

Молча, чтобы не спугнуть аиста, мистер Пэлхем начал знаками подзывать жену, давая понять, что покажет ей кое-что интересное. Сюзи неохотно явилась на зов, но сразу поняла, что позвали ее не зря. Она достала альбом, вооружилась карандашом и приготовилась рисовать, шепотом восхищаясь чудесной птицей. В этот момент за спиной у нее грохнул выстрел. Зашумела листва, подстреленный аист грузно шлепнулся на землю.

Сюзи вскрикнула, выронила рисовальные принадлежности и закрыла лицо руками, а мистер Пэлхем, обернувшись, увидел, как Ангелос опускает дымящееся ружье. В ярости он огрел его по голове тростью – и тут же получил ответный удар, ножом в живот.

Негодяй добежал до своей лошади, прыгнул в седло и был таков. Второй охранник не пытался его задержать. С помощью Сюзи он перетащил раненого к дороге, но тот умер раньше, чем появился кучер с деревенским кузнецом. Коляску починили, к ночи мистер Пэлхем возвратился в Навплион мертвым.

Умирая, он попросил жену не увозить его тело в Англию, а похоронить в земле Эллады. Так сказала мне Сюзи, но я ей не верю. Думаю, она испугалась не столько неизбежных при перевозке тела хлопот с бальзамированием, сколько необходимости месяц пробыть рядом с покойником, которому изменяла. Как многим, ей, видимо, казалось, что после смерти человеку становится известно то, чего при жизни он знать не мог. В этом случае ей было чего бояться.

За неимением англиканского кладбища мы закопали мистера Пэлхема на католическом, под мрачными кипарисами, в окружении венецианцев, владевших некогда этой землей. Я взял на себя все связанные с похоронами заботы, Сюзи – все расходы.

С кладбища поехали в гостиницу. Прежде Сюзи называла ее словом хан, не подозревая, что оно заимствовано греками у турок, но теперь все греческие слова, которые она старательно заучивала и щеголяла ими в разговоре со мной, исчезли из ее словаря.

Поминальный стол был накрыт на двоих. Я отдал Сюзи документ о кончине мистера Пэлхема, добытый мной в Министерстве внутренних дел, чтобы в Англии ей было что предъявить мужниной родне, но благодарности не дождался. Всё, что я делал для нее, она воспринимала как должное.

Мы выпили по бокалу вина, и Сюзи задала мне вопрос, которого я давно от нее ждал: “Почему Ангелос убил аиста?”

“Ему не понравилось, что ты им восхищаешься”, – ответил я.

Она заинтересовалась: “Вот как? Приревновал меня к аисту?”

“Нет, – разочаровал я ее, – просто греки недолюбливают аистов, потому что турки относятся к ним с почтением. Якобы аист каждый вечер призывает их вознести хвалу Аллаху. На закате он поднимает голову к небу и начинает громко щелкать клювом. Постучит-постучит, перестанет, опустит голову, подождет, снова поднимет и снова застучит. Точь-в-точь как муэдзин, сзывающий правоверных на вечернюю молитву”.

“И за это Ангелос его застрелил?” – усомнилась Сюзи.

Я объяснил, что, когда воюют не один монарх с другим, а народ с народом и религия с религией, эта война возвращает человека в первобытное состояние. В те времена каждое племя имело своего бога в образе какого-то зверя или птицы, и воины одного племени охотились на покровителей другого, чтобы лишить врага его защиты.

Сюзи с раздражением прервала меня, сказав, что Ангелос убил не только аиста.

“Еще и жену, – не удержался я. – Твой муж знал, с кем имеет дело. Не надо было бить его тростью. Греки – гордый народ”.

“Ненавижу этих дикарей!” – вырвалось у нее.

“Вообрази себе человека, – предложил я ей, одолев искушение напомнить, как она восхищалась их близостью к природе, – который всю жизнь был скован по рукам и ногам и внезапно освободился от цепей. В первую секунду собственные члены кажутся ему необычайно легкими, с непривычки он совершает ими дикие движения. Мы, филэллины, верим: это пройдет”.

“На твоем месте я бы не называла себя филэллином, – сказала Сюзи. – Филэллин – тот, кто любит греков. Ты разве их любишь?”

“Разве нет?” – удивился я.

“Нет, – подтвердила она с внезапной враждебностью, – ты любишь только свои мечты о них. Но если ты в постели начнешь распалять себя мечтаниями обо мне и рукой ублажать свой орган, это же не значит, что ты любишь меня. Это значит – ты любишь себя”.

Я смолчал, и она переменила тему: “Ты жаловался, что греки не доверяют иностранцам и не дают тебе офицерской должности. Но ведь ты дворянин, у тебя должны быть имения во Франции. Что мешает тебе их продать? На вырученные деньги ты мог бы сформировать батальон или полк, как Байрон, и командовать им в свое удовольствие”.