Остановились наши не в самом Андреевском, а в деревеньке, не доезжая двух километров.

— Вы все доложите вечером, а сейчас я спешу, — сказал мне Николай Владимирович, встретив нас. Он тут же куда-то уехал вместе с Лущихиным на новой машине с незнакомым мне шофером.

Полушубки я свалил у Сашки на квартире в чулане, но сдавать их ему не стал, так как он куда-то спешил. Сдачу казенного имущества мы отложили до утра.

Я пошел в дом, где остановился Павлов. Он сейчас же мне похвастался своей блестящей победой над хозяйской дочкой.

Когда стемнело, я отправился к нашим геологам играть в преферанс. Мы увлеклись игрой и сидели, наверное, уже часа три.

Вдруг совсем ночью к нам вбежал задыхающийся Лущихин. Я впервые видел его таким полусумасшедшим.

— Скорее, скорее! За деревней машина в канаве! Николай Владимирович разбился.

Мы побежали. Кто-то бросился искать нашего шофера Николая Ивановича.

Невдалеке за деревней в канаве в темноте мы едва разглядели машину, лежавшую на боку, а рядом сидел шофер и ревел, как корова.

— Не знаю, как прозевал! Не понимаю, как случилось!

— Здесь я, вот я, — раздался сухой голос.

Николай Владимирович лежал в стороне под кустом.

Совсем спокойным, несколько раздраженным голосом он рассказал, как они ехали: Лущихин в кабине, сам он в кузове. И машина вдруг ухнула в кювет, а ребром 200-литровой бочки с горючим его стукнуло по ноге ниже колена и прижало к борту.

— Кровь течет, не понимаю, если перелом — почему кровь течет? — говорил он, скрипя зубами.

Подъехала машина Николая Ивановича. Мы осторожно подняли нашего начальника, положили его на солому в кузов и повезли на квартиру к Сашке. Там была большая лампа-молния. Положили раненого прямо на стол.

Все брюки его пропитались кровью, и она капала на голенища сапог. Я почувствовал, что мне делается дурно. Усилием воли мне удалось взять себя в руки, но я стоял как истукан. Один из буровых мастеров упал в обморок, а синештанные девицы, наоборот, вытянулись вперед и — вот живодерки! — смотрели с увлечением, как в театре.

— Распорите сапог, — проскрипел Николай Владимирович.

Ни у кого не было сил приступить к этой операции. Наконец, Сашка ножом стал распарывать голенище. Кто-то, державший голову раненого, дрожащим голосом попросил меня его заменить.

Я встал у изголовья. Лицо Николая Владимировича при свете лампы-молнии было серо-зеленым. Он изредка кусал губы, дергал бородкой и все повторял:

— Какое счастье, что нет жены!

Наконец сапог был распорот. Кровь разом хлынула. Я зажмурился. Сперва у меня не хватало духа взглянуть. Наконец, я открыл глаза и увидел страшно распухшую голень и черную зияющую рану, из которой, пульсируя, сочилась кровь. Я снова закрыл глаза.

Впоследствии неоднократно мне приходилось видеть кровавые раны и я спокойно делал перевязки, но тут я едва держался на ногах. И подобное состояние охватило всех нас. Ведь ранен-то был наш столь уважаемый, близкий и любимый начальник.

И погубила Николая Владимировича его всегдашняя порядочность.

И по должности, и по возрасту именно ему полагалось бы ехать в кабине. Вспоминалась гибель адмирала Макарова, когда говорили, что золото тонет, а говно плавает.

Синяков между тем скатал на машине в Андреевское, нашел там военный госпиталь, и мы стали собирать Николая Владимировича. По моему предложению постелили в кузов привезенные мною полушубки, осторожно положили на них раненого, и машина тронулась. Все мы расселись по бортам кузова. Несмотря на поздний час и на темноту, большая толпа крестьян собралась глазеть.

Приехали в Андреевское, остановились у госпиталя, положили раненого на носилки, внесли в пустую палату и, распрощавшись с ним, поехали обратно.

Сгружая у дома Сашки полушубки, я их сосчитал. Оказалось не 15, а 14. Очевидно, в суматохе кто-либо из местных жителей украл один, ведь их никто не стерег — до них ли было тогда.

Впоследствии я составил весьма красноречивый акт, который подписали все наши. Однако заместитель начальника геологической экспедиции Царев, которому я подчинялся еще в Куйбышеве, положил резолюцию: взыскать с меня в 12-кратном размере. Он не любил всех классово чуждых элементов, как сам выражался, и всегда относился ко мне плохо.

Я протестовал, жаловался начальнику экспедиции Козловской, жаловался в Москву. Проклятые полушубки долго мучили меня, а потом… потом война все списала.

В госпиталь к Николаю Владимировичу мы ходили ежедневно. Он пытался интересоваться нашей жизнью, расспрашивал нас. Госпиталь только что сформировали, и Николай Владимирович был там первым и единственным раненым, поэтому врачи и медсестры ублажали его, беспрерывно дежурили в палате и вздумали лечить новейшими методами. Они туго забинтовали его ногу и больше не меняли повязку.

Через несколько дней, входя в палату, мы начали чувствовать гнилостный запах. У Николая Владимировича стала подниматься температура, лицо его заметно осунулось. Врачи нас успокаивали — дескать, так и надо, все в порядке.

Но мы начали тревожиться, что «новейшие методы» не приведут к добру, и подняли вопрос о перевозке раненого в больницу в Ковров.

А между тем грозные тучи на западе все сгущались. Лущихин попытался было говорить о нашем возвращении на третью линию, в Карманово, но высшее начальство видело определенную пользу от бурения артезианских скважин и заставило заниматься объектами даже впереди первого Днепровского рубежа.

Формально у нас не было начальника партии, но фактически руководил Лущихин. Он не стал перебрасывать бурпартию на запад, а в этой деревушке под Андреевским оставил всю группу крокодилов и к ним впридачу меня и трех цементаторов, а бывших гидростроевцев разослал бурить скважины далеко вперед на запад.

Мои геодезические инструменты покоились в сарае, у хозяйки, а я под руководством носатой Мирской чертил и обрабатывал те материалы, которые привозили крокодилы, ежедневно отправлявшиеся на двух машинах куда-то на запад.

На территории Андреевского, Издешковского и Холм-Жарковского районов они обследовали колодцы по деревням, измеряли их глубину, производили откачку воды, брали воду на анализ.

Своими неожиданными наездами в деревни и своими таинственными манипуляциями над колодцами наша синештанная команда наводила ужас на местное население, которое считало, что парашютисты явились отравлять волу. Однажды одного из спецгеовцев по фамилии Германов при проверке документов схватили за немецкую, то есть германскую, фамилию и отпустили только к вечеру.

Уезжали крокодилы на два, на три дня, привозили материалы, рассказывали, что видели и слышали и, переночевав, вновь уезжали.

А я, искренно им завидуя, чертил карты, у каждого населенного пункта ставил кружочек: красный, синий или желтый, означавший — деревни с избытком воды, с недостатком или с нормальным количеством воды.