Мирская составляла карточки по каждому колодцу, потом Лущихин у себя дома писал сверхмудрое и сверхсекретное заключение и изредка приходил шептаться с Мирской так, чтобы Павлов и я ничего не слышали. Потом это заключение куда-то отправлялось.

Тревожное это было время — сентябрь. Пал Киев, враг хлынул на Полтавщину, Черниговщину, подобрался к самому Ленинграду. И у нас все чаще стали показываться вражеские самолеты, да не по одному разведчику, а группами бомбардировщиков. Юнкерсы летели куда-то бомбить.

Наши ястребки — их было пятеро — всякий раз откуда-то выныривали, как воробьи на коршунов, нападали на тяжелых желтокрылых хищников и нередко заставляли их поворачивать обратно. Однажды я увидел, как они вынудили стервятников сбросить бомбы километра за три в болото. А потом вернулись только три ястребка. Потом два дня они летали вдвоем, затем остался один, который не боялся нападать на целую эскадрилью.

А потом тяжело нагруженные коршуны летали уже беспрепятственно и низко с ноющим гудением — везу… везу… везу…

Изредка вдали на западе что-то громыхало, словно неведомый великан переворачивал огромные листы железа. Весь западный горизонт был затянут сизой мглой, какая бывает при лесных пожарах, и в эту мглу садилось багровое солнце.

Наши крокодилы, приезжая, рассказывали о передвижениях войск, об увиденных ими пушках и танках.

Наконец, из Ржева было получено разрешение на отправку Николая Владимировича в Ковров.

Мирская остановила Павлова и велела ему собираться ехать сопровождать раненого.

В тот вечер я пошел к Николаю Владимировичу в госпиталь объявлять ему эту новость.

— Сергей Михайлович, а почему не вы едете? — спросил он.

Я так и опешил.

— Николай Владимирович, я подумал, вы предпочитаете Павлова.

— Напротив, у вас же там семья! Конечно, вам надо ехать. А у Павлова в Погосте только любовница.

Я помчался к Мирской.

Она резко ответила:

— Это дело давно решенное.

Оказывается, потихоньку от Николая Владимировича и от нас, Лущихин давно послал заявку на документы на имя Павлова. Я тяжело вздохнул. Ведь для Лущихина я был некто, умеющий усердно чертить, а лентяя Павлова никак не могли приспособить к работе.

На следующий день, впервые за эти две недели я должен был ехать с геологом Марией Федоровной дня на три километров за 30 на запад. С Николаем Владимировичем я даже не успел проститься, только написал ему записку — благодарил его за доброе ко мне отношение и пожелал ему счастливого пути и здоровья. А семье я отправил с Павловым письмо, не боясь военной цензуры. Потом жена мне писала, как радовались сыновья моим картинкам: я нарисовал, как немецкие самолеты сбрасывают бомбы в болото и убивают много лягушек.

Поехали мы с Марией Федоровной за Днепр закладывать какие-то шурфы. Это было не то 28, не то 29 сентября.

Впервые увидел я Днепр, и он совсем разочаровал меня. Я вырос на гоголевских сравнениях, а тут глазам моим представился маленький ручеек, извивающийся в кустах по болотистой пойме.

Остановились мы в какой-то деревеньке уже не Андреевского, а более западного Холм-Жарковского района. Хозяйка угостила меня самогоном, который она только что нагнала к будущему престольному празднику Сергиеву дню — 8 октября. Это был день моих именин, и как раз к этому сроку предполагалось закончить шурфы, и я должен был сюда приехать вторично и предвкушал, как проведу праздник.

Хозяйка постелила на нас двоих перину на широкой кровати и очень удивилась, когда мы решительно отказались от предложенного нам совместного ложа и я лег на полу на овчине.

Копали нам шурфы бойцы строительного батальона — стройбатовцы. Тут я впервые встретился с той категорией войск, с какой потом провел всю войну. Это были старички старше 45 лет, мобилизованные с Украины перед приходом немцев. Обмундирования им не выдали никакого и приказали идти пешком из Чернигова в Тамбов. Там из них же выбрали комбатов, комроты и комиссаров и раздетых, а главное, разутых привезли на поезде в Вязьму и распределили по всей Смоленщине на копку оборонительных рубежей. Эти люди поразили меня своими покрытыми вшами лохмотьями и грязью. Большинство были в лаптях, иные босиком.

Мария Федоровна указала, где копать шурфы, я зарисовал кроки. На следующий день за нами заехала автомашина и мы вернулись в нашу деревушку под Андреевским.

1 октября среди дня показались тяжелые юнкерсы. Мы выскочили на улицу. Самолеты долетели до Андреевской колокольни, и тут передний сунулся вниз, носом вперед. И вдруг из-под него, как из-под овечьего хвоста, один за другим выскочили «орешки». Самолет вывернулся, взмыл кверху, а орешки с пением устремились вниз. Даже сюда за два километра доносился их отвратительный вой. И вдруг мы сперва увидели, а потом услышали взрыв — другой, третий, четвертый… Облако пыли и дыма поднялось над домами. Второй самолет так же аккуратно спикировал, сбросил свои орешки и взмыл кверху. Затем третий проделал то же самое, потом четвертый и пятый…

Взрывы ухали один за другим.

Лущихин стоял возле меня весь серый и мелко дрожал. Остальные самолеты не стали пикировать. И вся эскадрилья повернула на нашу деревню.

Лущихин побежал мелкой рысцой к погребу и стал ломиться в запертую на замок дверь. Дверь не поддавалась, и он присел на корточки на ступеньках погреба.

Низко-низко, медленно летели прямо над нами красивые серо-голубые птицы с черными крестами на желтых концах крыльев.

Какая-то баба завыла истошным голосом. Старик на одной ноге — инвалид еще японской войны — заковылял и закашлял.

— Дед Игнат, — заголосила баба, — где лучше-то — в избе или на улице?

— Ах… его знает! — еще яростнее закашлял старик.

Крестьянская девушка — чудесная русская красавица с большими вишневыми глазами, стояла, впившись руками в плетень, и глядела на хищных птиц, а из ее глаз катились слезы.

Птицы неожиданно повернули на соседнюю деревушку и, не долетев до нас, метрах в 500 от нас начали пикировать на темные стога клевера; очевидно, приняли их не то за танки, не то за пушки.

И снова из птичьих животов вывернулись орешки и, переваливаясь с боку на бок, блестя на солнце, завыли ни с чем не сравнимым воем.

Как зачарованный, я стоял, впившись, подобно девушке, в палки плетня, глядел и слушал.

Орешки упали, земля дрогнула, по избам зазвенели разбивающиеся стекла. В соседней деревушке поднялся пожар. Но никто не бросился тушить. Самолеты улетели, а люди стояли неподвижно и смотрели на пожар не отрываясь. В Андреевском тоже горело в двух местах.

Я побежал туда, поднявшись на гору, увидел вдали за лесом еще несколько высоких столбов дыма, вздымающихся к небу.

В Андреевском несколько фугасов упало на огородах, своротив два сарая. И тут я увидел убитого старичка-стройбатовца. С окровавленной головой лежал он в бурьяне на боку, поджав ноги в аккуратно перевязанных лаптях, а в руках держал трубочку и кресало.