— Нет, я вдовая!

— А за кого ты?

— Думаю, за ваших.

Мужчина не уточняет дальше. Затягиваясь еще глубже, он продолжает:

— А дети у тебя есть?

— Да. Двое… две девочки.

— Где они?

— У моей тети.

— А ты-то сама зачем здесь?

— Чтоб работать. На жизнь-то зарабатывать надо, двоих детей кормлю.

— И что ж у тебя тут за работа?

Женщина смотрит ему прямо в глаза и наносит удар:

— В поте лица зарабатываю я хлеб свой.

— Чего? — смутившись, не понимает он.

Женщина отвечает голосом, в котором нет и тени стыдливости:

— Я продаю свое тело.

— Что еще за гадство?

— Я продаю свою плоть, как вы продаете вашу кровь.

— Чего ты такое несешь?

— Я продаю свое тело, чтобы доставлять удовольствие мужчинам!

Тот, подпрыгнув от ярости, разражается проклятиями: «Аллах, Аль-Рахман! Аль-Мумин! Охрани меня!»

— От кого это?

Изо рта мужчины, все еще заклинающего своего Бога, непроизвольно струится сигаретный дым: «Во имя Аллаха!», он изгоняет дьявола, «охрани меня от Нечистого!», проглатывает чудовищную затяжку дыма, которая выдыхается обратно вместе с гневным вопросом:

— Да как тебе не стыдно такое говорить?!

— Такое говорить или такое творить?

— Да ты мусульманка или нет?!

— Я мусульманка.

— Тебя побьют камнями! В геенне огненной живьем гореть будешь!

Он встает и принимается нараспев декламировать длинный стих из Корана. Женщина по-прежнему сидит. Она смотрит на него насмешливо. Вызывающе, оценивающим взглядом — с головы до ног, с ног до головы. А у него текут слюни. Сигаретный дым оседает на исступленно вздыбившейся бороде, туманит черноту глаз. Мрачный, он подходит ближе. И, наставив на женщину автомат, ревет: «Я пристрелю тебя, сука!» Дуло упирается прямо ей в живот. «Я разнесу твою тухлую плоть! Грязная шлюха! Сатана!» Он плюет ей в лицо. Женщина не двигается. Она словно дразнит мужчину. Бесстрастная, она, кажется, не против, чтобы он выстрелил.

Мужчина скрипит зубами, пронзительно орет и уходит из дома.

Женщина невозмутимо сидит до тех пор, пока его шаги не слышатся во дворе, там он окликает напарника: «Эй, отваливаем отсюда. Этот дом нечестивый!», пока не стихают их шаги, бегущие по размокшей от грязи улице.

Она закрывает глаза, вздыхает, выдыхает продымленный воздух, который так долго держала у себя в легких. На сухих губах вырисовывается торжествующая улыбка. Долгим взглядом посмотрев на зеленую занавеску, она разминает затекшее тело и идет к мужу. «Прости меня! — шепчет она. — Мне пришлось так им сказать, а то он изнасиловал бы меня». Ее трясет от язвительного смеха. «Для таких мужиков, как он, поиметь, изнасиловать шлюху — никакой не подвиг. Сунуть свою вонючую палку в дыру, до него уже послужившую многим сотни раз, — от такого мужской спеси не прибавится. Или не так, мой сингэ сабур? Так, и кому, как не тебе, об этом знать. Мужики вроде него боятся шлюх. И знаешь почему? А я сейчас тебе скажу, мой сингэ сабур: трахая шлюху, вы теряете власть над собственным телом. Вы просто участвуете в обмене. Вы даете ей денег, она вам — удовольствие. И могу тебе сказать — частенько бывает так, что это она оказывается выше вас. Это она вас имеет». Женщина успокаивается. Продолжает негромко: «Ведь изнасиловать шлюху — это не насилие. Не то что украсть невинность у девушки, лишить чести женщину! Вот ваши принципы!» Прервавшись, она долго молчит, давая времени течь себе неторопливо — чтобы ее муж, если он, как она думает, способен на это, — смог поразмыслить над ее словами.

«Ты не согласен, мой сингэ сабур?» — продолжает она. Подходит к занавеске еще ближе, легко отбрасывает матрасы, скрывающие тайник. Смотрит прямо в остекленевшие глаза мужа и говорит: «Все-таки я надеюсь, что тебе удастся усвоить, принять все, что я тебе говорю, мой сингэ сабур». Ее голова чуть-чуть выше занавески. «Ты, наверное, не можешь понять, откуда мне все это известно! Ох, мой сингэ сабур, я еще столько могу тебе порассказать…» Она отступает назад. «Все-все, что за долгие годы накопилось во мне. У нас никогда еще не было случая об этом поговорить. Или, скажем уж по-честному, ты так и не предоставил мне случая с тобой об этом поговорить». Она выдерживает паузу, время вдоха-выдоха, чтобы решить про себя, откуда и с чего начать. Но крик муллы, призывающего правоверных в час наступления сумерек пасть ниц перед Господом, приводит ее в волнение, и все тайны снова отброшены внутрь. Она резко вскакивает: «Да отрежет Господь мой язык! Уже скоро ночь! Дети мои!», и торопливо бежит отдернуть занавеску, на которой вытканы перелетные птицы. За ней — серая дождевая пелена, все вокруг опять сумрачно и хмуро.

Пора в последний раз проверить, правильно ли стекает по капельнице сладко-соленая вода, завязать чадру, закрыть двери и выйти во двор, ведь уже так поздно. Завершив призывы к молитве, мулла объявляет в квартале комендантский час и повелевает соблюдать перемирие.

Шаги женщины по размокшей земле останавливаются.

Они словно топчутся на одном месте.

Их совсем не слышно.

Они поворачивают обратно.

Женщина входит в комнату.

Раздосадованная, она сбрасывает на пол чадру и без сил падает на матрас, на котором до этого лежал ее муж. «Доченьки мои, предаю вас в руки Аллаха!» Произнося вслух стих из Корана, она этим старается убедить себя, что Бог сможет защитить ее дочерей. А потом, растворяясь во тьме комнаты, вытягивается на матрасе. Взгляд, пронзающий мрак, по-прежнему прикован к матрасам. За ними зеленая занавеска. За занавеской — ее муж, ее сингэ сабур.

Выстрел, далеко. Потом еще один, близко. Вот и кончилось прекращение огня.

Женщина выпрямляется, идет к одноцветной зеленой занавеске. Она отбрасывает матрасы, но не отодвигает шторку. «Ну вот, мне придется остаться здесь. У меня целая ночь, чтобы поговорить с тобой, мой сингэ сабур. Да, но о чем я начала-то, когда заорал этот кретин мулла?» Она сосредоточенно вспоминает. «Ах да, ты не можешь понять, откуда во мне всякие такие мысли. Так ведь, а? В моей жизни было два наставника, тетя и твой отец. У тети я научилась тому, как жить с мужчинами, а у твоего отца — зачем с ними жить. Моя тетя…» Она немного отодвигает занавеску. «Ты о ней и слышать не хотел. И хорошо, что так! А то бы сразу ее выгнал. Теперь я могу тебе обо всем рассказать. Она была единственной сестрой моего отца. Какая женщина! Я выросла, купаясь в ее нежности. Я любила ее больше, чем родную мать. Она была благородной. Красивой. Очень красивой. С большим сердцем. Это она научила меня читать, жить… но у самой судьба сложилась трагически. Ее выдали замуж за жалкого типа, зато как же он был богат. Кичливый мужлан. Набитый своей вонючей деньгой. Прошло два года замужества, а она так и не смогла родить ему. Я говорю «ему», потому что такое об этом представление у вас, у мужиков. Короче, тетя оказалась бесплодной. Другими словами: пирожок ни с чем. Тогда муж отослал ее в глушь к своим родителям, чтобы она им прислуживала. А раз она была бесплодная и красивая, так свекор и трахал ее себе преспокойненько, с полной гарантией. Днем и ночью. В один прекрасный день ее терпение наконец лопнуло. Она раскроила ему череп. Ее вышвырнули из дома родителей ее мужа. Муж тоже выгнал ее. И ее семья, в том числе и мой отец, от нее отказалась. Тогда она, «пятно на фамильной репутации», исчезла, черканув писульку, что она, дескать, решила свести счеты с жизнью. Тела нету, а пепел по ветру! Без всякого следа. И могилы нету. Ну разумеется, это всех успокоило. Безо всякого погребения. Такая «потаскуха» никакого обряда недостойна! А вот я-то, я только одна и плакала. Мне тогда было четырнадцать. Я не переставая думала о ней». Она умолкает, склоняет голову, закрывает глаза. Словно в этот самый момент видит ее перед собой.