— Мой покойный супруг.

Все это время она сидела возле ограды. Он подошел и сел рядом. От его волос пахло розовой водой.

— Да, более безбожного места не существует. Если вы ищете Бога, то никогда не приближайтесь к артистическому факультету, где про Бога все говорят, но никто в него не верит.

— Вы ищете доказательства его существования.

Он засмеялся:

— Да, но мы их не находим.

— Это неправда. В этих книгах полно доказательств — онтологических, герменевтических, метафизических…

Он с улыбкой смотрел на нее. Она собирается беседовать с ним об онтологических доказательствах существования Бога? Ведь всего несколько дней назад, сразу после поминок, он прочитал в ее глазах нечто совсем иное. В тот раз она скорее выискивала несколько иные доказательства.

— Если вы хотите подарить мне книгу, я буду несказанно счастлив. Но сейчас мне все-таки пора идти, пока люди не начали болтать невесть что.

— Вы можете спокойно остаться, меня никто не осудит. Всем своим соседям я сказала, что придет магистр, чтобы взглянуть на книги моего покойного супруга.

Она думала, что все будет очень просто. Но он медлил. Неужели она все-таки ошиблась? Богобоязненным он наверняка не является, так что же может воспрепятствовать ему подняться к ней в комнату? Страх перед людскими пересудами? Возможно.

— Вы не обидитесь, если я все-таки пойду?

Она засмеялась. Нет, не обидится.

— Вы придете снова?

— Конечно.

Он встал и взял с ограды книгу. Софи проводила его до двери и выпустила на улицу, заметив, что на противоположной стороне ждут Домициан и Лаурьен. Она быстро закрыла дверь.

Ночные сторожа уже успели прокричать десять часов, и на улицах практически никого не было. Штайнер шел к канцлеру. В лунном свете он видел силуэт собора. Перед фонарем как тень промелькнула летучая мышь. За монастырской стеной жили сотни этих зверьков; зимой они спали под старыми балками бывшего сарая, а летом застревали в волосах у послушников, когда те после вечерней молитвы направлялись в дормиториум[23].

Штайнер ускорил шаг и вошел в ворота. «Вас уже ждут», — пробормотал открывший дверь монах. По воде находящегося во внутреннем дворе колодца заплясал свет фонаря. Другой монах торопливо распахнул дверь еще до звонка, и Штайнер оказался в пустом белом коридоре. Налево — к рефекториуму, направо — к часовне. Пахло рыбой и потом, которым послушники покрываются от страха перед дьяволом.

Штайнер вошел, постучав в тяжелую дубовую дверь. Канцлер что-то писал, стоя у стола. Штайнер сел и вперил взгляд в горящую сосновую лучину.

— Судья велел выяснить в городе, нет ли, кроме обнаруживших Касалла, еще людей, видевших или слышавших что-нибудь, что могло бы помочь нам раскрыть преступление, — канцлер сразу приступил к делу. — Я поделился с ним результатами наших с вами расследований. Но мне бы хотелось, чтобы вы присматривались и прислушивались ко всему, что творится вокруг. Выясняйте, сопоставляйте, это у вас хорошо получается, разберитесь, что означает эта фраза на пергаменте… — Он отложил в сторону перо и отодвинул подальше лист. — Вы заходили в архив и просматривали акты. Зачем?

— Было несколько студентов, которым пришлось покинуть факультет вопреки их желанию. Я хотел узнать их имена.

— Ну и что?

— Среди них не оказалось ни одного, кто бы вступил в конфликт с Касаллом.

Снаружи шуршали растаскиваемые ветром листья.

— Я взял образцы почерка, — продолжал Штайнер, — у Лаурьена Тибольда, вдовы Касалла и Домициана фон Земпера. Но почерк при желании можно подделать…

Канцлер покачал головой и повернулся спиной к окну, выходящему во внутренний двор.

— Женщину, конечно, тоже нельзя исключить полностью, но неужели вы серьезно полагаете, что она убила своего мужа? Тихо выбралась ночью из дома, чтобы совершить преступление, подозрение в котором все рано падет на нее, потому что всякому известно, как она ненавидела Касалла… А Лаурьен? Всего месяц на факультете и уже лишил жизни своего магистра? А что касается Домициана фон Земпера, так даже если Касалл побоями глубоко ранил его гордость, все равно этого недостаточно. Мы слишком мало знаем об истинном положении дел…

Штайнер наклонился вперед:

— Наличие в книге пергамента не может быть случайностью. Но какую цель преследовал убийца? Чего мы не видим из того, что едино? Я просто ума не приложу, что за этим кроется.

— Может быть, для начала нам следует выяснить, что он имел в виду, написав: «Все единое вы делите, а то, что не едино, не узнаёте?» Кого он имеет в виду под этим «вы»?

Штайнер тихо засмеялся:

— О, боюсь, что он имеет в виду нас. А разве он не нрав? Предположим, что он имеет или имел отношение к факультету. И чему он здесь научился? Что, если хочешь исследовать вещь, нужно разложить ее на составляющие. Ratio fide delustrata[24]— это прекрасно, но мало что дает. Это не новое познание, к тому же есть люди, которым подобный подход к науке не нравится, которые охотнее всего обратились бы кумам вроде Шампо[25]. Вы же знаете, что сказал Роберт де Сорбон[26]: «То, что не перемолото зубами диспутов, не познано полностью».

Канцлер наморщил лоб:

— Не пытаетесь ли вы сказать, что загадка имеет отношение к нашим научным методам?

— Именно так я и думаю. Возможно, что преступник — один из самых резких наших критиков, который, безусловно, умеет вести диспут, занимался этим или занимается по сей день, но считает, что интеллект никоим образом не может охватить всё. И он хочет снова соединить человека и вещи, полагая, что их органическое единство разорвано и они мечутся, словно потерянные души…

Канцлер молча отвернулся, посмотрел в окно и снова подошел к столу. Мыслями он был далеко, рука тянулась к перу.

— Потерянные души, — пробормотал он и поднял глаза. — Вы тоже в это верите, Штайнер? Что мы превращаем в потерянные души всё подряд? И человека тоже?

— Я думаю, да. А еще я думаю, что таким образом к Богу мы не приблизимся, но сейчас дело не в этом. Сейчас речь идет об убийстве Касалла, и я только пытаюсь воспроизвести ход мыслей преступника. Зачем он отрезал рукава от плаща? И вообще, зачем он его раздел?

— А вы догадываетесь зачем?