Иван Антонович всей душой любил Царя. Он помнил, как три года назад Его Величество — командир батальона в чине полковника — изволил потребовать походное обмундирование и снаряжение рядового пехотинца из подчиненного градоначальнику 16-го стрелкового полка. А потом, в полной амуниции и с солдатской винтовкой за плечами, имея с собой 120 патронов и баклагу, наполненную водой, Государь один совершил двухчасовой марш-бросок в окрестностях Ливадии, пройдя более десяти верст. По пути ему встретился ехавший навстречу поручик. Николай Александрович, облаченный в мундир рядового, установленным порядком отдал ему честь, но последний, в нарушение устава, даже не удостоил «солдата» легкого кивка. Свою ошибку офицер понял уже через несколько саженей, когда его двуколка была остановлена казачьим разъездом из дворцовой охраны. Позже Государь выразил свое неудовольствие командиру полка тем, что его офицер не следовал уставу, однако попросил его не наказывать.

Думбадзе снова сел за стол и принялся просматривать свежую прессу. Взгляд выхватил из газетного текста сообщение «Венского телеграфного агентства»: «Итальянский военный флот в составе 27 кораблей вошел в Дарданеллы и начал обстреливать турецкие береговые укрепления. Ответным орудийным огнем с крепости потоплен итальянский крейсер. Потери турецкой армии: один раненый солдат, одна убитая лошадь и сгоревшая пустая казарма».

Как старый солдат, получивший за храбрость в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов звание поручика, генерал очень остро переживал разгоравшийся на Балканах конфликт между Константинополем и Римом. Он ясно понимал, что братья по вере — болгары, сербы, черногорцы и греки, видя слабость Турции, уже были готовы уступить соблазну и добить раненого «османского зверя». И тогда до мирового пожара оставался всего один шаг. А кто его сделает первым — Австро-Венгрия или Россия, — уже не имело никакого значения. О том, что именно Григорий Распутин предостерег Государя от опасной военной авантюры, ялтинский градоначальник не знал.

Легкая рябь моря переливалась по упругой, движущейся поверхности. Разлетевшиеся по небу кусками ваты облака отражались в воде темными пятнами. Стаи чаек то лениво колыхались на пружинах волн, то с криком разлетались в стороны, выхватывая из моря добычу. Черным колесом из пучины выпрыгнул один дельфин, за ним другой. Мол вдавался в бухту тремя зигзагами. Недалеко от берега на якоре стояли два корабля — бывшие парусники, превращенные теперь в безмачтовые баржи. Ничего не осталось от былой красоты фрегата и корвета — ни крепких парусов, ни гордой осанки. Их будто подвергли гражданской казни и, точно идущих по владимирскому тракту каторжан, принудили таскаться на буксире за пароходами. И было совсем непонятно, как удалось этим ископаемым созданиям пережить своих сверстников, давно нашедших покой на морском дне. Выходит, не только у людей есть отведенный для жизни срок. Короток век и у кораблей. Пройдет несколько десятков лет, проржавеют и уйдут на переплавку сверкающие новизной «Святой Николай», «Королева Ольга» и «Потемкин-Таврический» — именно такие невеселые мысли и посетили Ардашева, который в одиночестве брел по набережной. Его неизменный спутник доктор Нижегородцев умудрился простыть и теперь лежал в номере, ожидая, пока Ардашев принесет из аптеки Левентона нужные микстуры и порошки.

С каждым днем в Ялте становилось теплее и, число отдыхающих заметно возросло. С тех пор как Клим Пантелеевич занялся сочинительством, он как-то незаметно увлекся одной довольно простой забавой: наблюдая за незнакомыми людьми, он пытался угадывать их мысли, чаяния и даже прошлое. Эти небольшие устные зарисовки «отпечатывались» в голове, а вечером ложились на бумагу, пополнив коллекцию персонажей, которые затем — рано или поздно — оживали на страницах его рассказов.

Вот, например, навстречу шествовала типичная русская семья, вероятно, из какой-то российской глубинки: глава — немолодой, располневший господин с густыми черными усами, который, казалось, не шел, а, точно сказочный Колобок, катился. Мужчина указывал на корабли, стоящие на рейде, и что-то увлеченно рассказывал жене и сыну — курносому веснушчатому юноше с оттопыренными ушами и озорными глазами, искоса посматривающему на барышню, которая гуляла по боковой аллее. Супруга же Колобка — еще не лишенная прелести дама — выглядела тускло, словно выгоревшее на солнце платье. Ее унылый вид говорил о том, что, пробыв в Крыму по крайней мере неделю, она так по-настоящему и не отдохнула. «А может, ей скучно без наперсницы, с которой можно было бы посудачить, лорнируя публику», — мысленно предположил присяжный поверенный, вспомнив свою благоверную, которую на этот раз он оставил дома, будучи вполне уверен, что в Ялте пробудет совсем недолго.

— Здравствуйте!

Ардашев обернулся. Перед ним стояла все та же «дама с собачкой», и собачка была тут же, на поводке.

— Здравствуйте, — с улыбкой ответил Клим Пантелеевич. — И как ваш питомец? Больше не убегает?

— А он теперь всегда рядом. Но возникла новая проблема — не дает проходу его «возлюбленная». Стоит нам появиться на Виноградой, как она несется навстречу. Мы поменяли маршрут и стали гулять в городском саду. Но и там она нас подкараулила. Знаете, эта дворняжка так обиженно лает на Вилли, что мне кажется, будто она его в чем-то упрекает, — брюнетка наивно захлопала глазками.

— Имеет право! — улыбнулся Ардашев. — Поматросил и бросил…

— Не скажите! — рассмеялась она. — Вилли нисколечко не виноват. Это же я его не отпускаю. Вилли хоро-оший! — она села на корточки, погладила питомца, потом взяла его и, заглянув собачке в глаза, нежно поцеловала в черную пуговку носа. От аромата французских духов пес чихнул и просительно завилял хвостом, умоляя, чтобы его отпустили. — Ну, иди, иди, гуляй! — дама отстегнула ошейник. Сзади послышался писклявый лай — под пальмой возникла уже знакомая Ардашеву небольшая, размером с кошку, белая дворняжка с коричневым пятном на правом боку. Недолго думая, Вилли бросился к ней.

— И правильно! Пусть погуляют.

Но «парочка» тотчас исчезла в ближайшем кустарнике.

— Ой! Неужели он опять убежит? — она в растерянности опустила руки.

— Не переживайте, отыщется.

Они пошли по набережной. Первым нарушил молчание Ардашев:

— Я вижу вас уже третий раз, но так и не знаю вашего имени. А меня зовут Клим… Клим Пантелеевич Ардашев.

— Очень приятно, — она поправила рукой упавшую на щеку прядь волос, — а я Лика… просто Лика. Я не люблю, когда женщин называют по отчеству. По-моему, это первый признак солидности, а солидность для дамы — признание уже немолодого возраста. Вы не находите? — слегка склонив голову набок, она заглянула Ардашеву в глаза, и на мгновение он почувствовал, как их взгляды встретились.

— Вы правы, — тихо ответил он и ощутил, как в груди пойманной птицей забилось сердце. «Надо же! — подумал Клим Пантелеевич. — Попался, как муха между стеклами».

Несмотря на ранний час, в городском саду играл духовой оркестр Ялтинской мужской гимназии. Безбожно фальшивил тромбон, и с такта сбивалась труба. Береговой бриз, спускаясь с гор над сосновыми лесами, доносил до города едва уловимый запах хвои. На клумбах цвели гиацинты и нарциссы.