Русский язык!

В 1938 году Набоков, уже перебравшийся в Париж, написал свой первый роман на английском – «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Переход на английский язык отнюдь не был безболезненным. В. Н. потом скажет, что ему пришлось отказаться от своего «ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного… русского слога ради второстепенного сорта английского языка». Он называл это своей «личной трагедией». Набоков попросил знакомую американку, Люси Леон Ноэль, близкую подругу Джойса, поправить его рукопись, обратив особое внимание на синтаксис и идиомы. Они работали за тем самым столом, за которым муж Люси, Поль Леон, склонялся вместе с Джойсом над «Поминками по Финнегану». «Большинство предложений звучали на удивление гладко», – вспоминала впоследствии Люси. Но Набоков держал в голове планы еще двух русских сочинений. Он твердо верил, что когда-нибудь вернется к родному языку, отточенному до совершенства как раз к тому времени, когда решил его оставить. Через несколько лет он напишет о потере русского языка английское стихотворение:

А в одном сравнении он уподобил переход на другой язык «переезду из одного затемненного дома в другой беззвездной ночью».

Я часто думаю об этой болезненной смене языка. Думаю об одиночестве, которое В. Н., должно быть, чувствовал остро, до биения пульса в пишущей руке, и которое передавалось его легчайшим юношеским строчкам. Дмитрий иногда говорит об этом. Застенчиво отступающие детали мира, угадывающиеся в пробелах между словами. Нестройная мелодия немецких лет. Серые зимы, столь непохожие на те, что были в детстве. Неизвестность будущего, ибо жизнь сделалась непредсказуемой. Но у него оставался благодатный дар: смотреть, видеть, чувствовать себя счастливым, пристально вглядываясь в мир.

Несколько берлинских образов В. Н. проходят в моем воображении как странный несмонтированный фильм времен немого кинематографа. Он пытался стать банковским служащим, но выдержал только три часа в конторе. Он учил французскому, английскому и русскому и никогда не продолжал урок ни на минуту дольше условленного. Он писал учебник русского языка, который начинался таким упражнением: «Мадам, я доктор, вот банан». Он давал уроки бокса и тенниса. Он был красив и строен. Он снимался в немецком фильме – в массовке, без указания имени в титрах. Он был «Сириным» в газетных и журнальных публикациях. Он был «Володей» в коротких штанах. Он правил рукопись «Приглашения на казнь» фиолетовыми чернилами. Когда писал, никогда не читал газет, только книги. Книг же никогда не покупал, а прочитывал их, стоя перед стеллажом в книжной лавке. Он видел Кафку в трамвае (или, по крайней мере, решил так много лет спустя, когда узнал на фотографии «эти совершенно необыкновенные глаза»). Он был беден, очень беден. Он просил литературного знакомого дать ему такую рекомендацию:

Такой-то автор (разукрасьте).

…талантлив!!! Гордость эмиграции!!!

Новаторский стиль!!!..

Единовременное пособие или стипендию.

Вот еще кадры из того же периода. В. Н. в поношенных брюках. В. Н. просит найти ему работу, соглашаясь ехать куда угодно – в Канаду, в Индию, в Южную Африку! В. Н., получающий двадцать долларов от Русского литературного фонда в США. В. Н., с радостью занимающийся сельскохозяйственным трудом на юге Франции. В. Н., обедающий с русскими моряками в Марсельском порту. В. Н., ужинающий с Джойсом в Париже (у Джойса осталось впечатление от встречи с очень скучным человеком). В. Н., пишущий «Истинную жизнь…» на чемодане, положенном поверх биде в запущенной ванной комнате парижской квартиры. «Эти совершенно необыкновенные глаза» – и Кафки, и его собственные. Я не могу избавиться от навязчивого желания вообразить, как Набоков поглядел в глаза Кафке. Что промелькнуло в этих двух парах глаз (крапчатый янтарь и черная смола), когда они случайно пересеклись тем (скорее всего, никогда не бывшим) вечером?

Сельский труженик

Мои бабушка и дедушка по материнской линии до войны жили в Европе, в то самое время, примерно в 1923–1939 годах, но только в обратной последовательности: сначала в Париже, а потом в Берлине. Когда я пытаюсь представить лицо Набокова в немецкие годы, то начинаю фантазировать – так же, как он сам выдумал встречу с Кафкой в трамвае, – что примерно в 1935 году моя крайне любопытная бабушка, обожавшая гулять по городу, могла мельком увидеть молодого Набокова. Я с удовольствием воображаю ее идущей по черно-белому предвоенному Берлину, вечно накрытому свинцовой крышкой низких облаков. Она гуляет одна, но при этом совершенно не боится (или, по крайней мере, убеждает саму себя, что не боится). Темным зимним днем она движется мимо застывших в поклоне домов, видит плотно зашторенные окна, за которыми только изредка можно увидеть мерцание человеческого присутствия. Она смотрит на небо за миг до того, как зажгутся фонари: облака рассеялись и на пепельном фоне медленно распускается перламутровая полоска. Темнеет, она начинает двигаться быстрее, ускоряет шаги, она почти шаркает по асфальту – и тут различает в доме возле перекрестка маленькую дверь и витрину: ателье ремесленника или пришедший в упадок магазин. Худощавый молодой человек стоит, почти упираясь лбом в витрину. Его янтарные глаза глядят сквозь стекло на какие-то вещи, которые она не может различить. Ее внимание привлекает странное выражение этих глаз: мрачное и чудно-рассеянное. Он как будто смотрит на собственное отражение, игнорируя весь окружающий мир. И в сгустившихся серых сумерках блестят янтарные огоньки. Через несколько недель после того, как я не без боли в сердце написала эти строчки, я наткнулась на такой параграф в почти забытом эссе «Николай Гоголь»:

...

Однако вернемся в Германию, где разворачивается действие нашего фильма. В Берлине В. Н. влюбился в Веру и в 1925 году женился на ней. Им приходилось жить в большой тесноте, особенно после того, как в 1934 году родился Дмитрий. В. Н. заботился о насущном хлебе. А политическая ситуация становилась все более зловещей. Вера была еврейкой, и после победы нацистов на парламентских выборах 1932 года получить эмигрантские паспорта для них было совсем трудно. Набоков пришел в смятение, узнав весной 1936 года, что ненавидимый всеми генерал Бискупский назначен на пост главы гитлеровского департамента по делам русских эмигрантов. Своим заместителем он сделал Сергея Таборицкого – человека, осужденного за убийство отца Набокова.