В том же году Набоков писал Вере: «Знаешь, мы ужасно с тобой похожи. Например, в письмах: мы оба любим (1) ненавязчиво вставлять иностранные слова, (2) приводить цитаты из любимых книг, (3) переводить свои ощущения из одного органа чувств (например, зрения) в ощущения другого (например, вкус), (4) просить прощения в конце за какую-то надуманную чепуху, и еще во многом другом».

Безумная любовь без взаимности

Я вспоминаю средиземноморское побережье. Это было лет десять назад. Длинная тень кипариса тянулась вверх по забору, окружавшему наш краснокирпичный дом, соперничая до полудня с колючими стеблями каперсов. Лужицы, образовавшиеся на газоне после краткого ночного ливня, напоминали овраги. Рябь на воде походила на скользкие чешуйки. Раскинувшись в белом плетеном кресле, я впервые прилежно одолевала «Лолиту». На мне был выцветший красный купальник. Кузен моей матери (во многих отношениях – сущий двойник В. Н.), с палитрой в руках, прищурившись, набрасывал акварелью пейзаж этого утра. Картинка через несколько лет исчезла, но кое-что от того дня сохранилось: пятна лосьона для загара на страницах моего экземпляра «Лолиты» и целый лабиринт кружков, выдающих число незнакомых мне тогда английских слов. Они, конечно, сильно раздражали, незнакомые слова, но в то же время светились на странице, словно ключи к разгадке фокусов, оставленные коварным иллюзионистом, который бормотал мне на ушко, что он приподнимет свой волшебный ковер, как только я подберу словарь, праздно валяющийся на траве.

Солнце поднималось все выше, и, когда оно достигло зенита, я задремала от жары. Лалита Лили Лилита Лилола Лилота Литола Лола Лолита Лолл Лолла Лоллапалуза Лоллоп Лолли Лоллилаг Лоллипоп… В моем полусознательном состоянии все ли и ла смешивались в ласковом жужжании спрятавшейся в траве осы, и кресло мое стало потихоньку клониться вперед. И я провалилась…

Давным-давно жила-была розовато-рыжая девочка-подросток, «внося с собой из страны нимфеток аромат плодовых садов». В зацветающем парке, во мшистом саду жила она среди отроковиц. И были у нее, среди других достоинств, покрытая пушком шея, тонкий голосок и примитивный лексикончик: «„отвратно“, „превкусно“, „первый сорт“, „типчик“, „дрипчик“».

Однажды «статный мужественный красавец, герой экрана» въехал на постой в дом ее матери, и девочку охватило страшное любопытство, и она даже слегка влюбилась в него. Эта апатичная Ева протягивала ноги через его колени и лучезарно улыбалась, вонзая зубы в алое яблоко.

И – о боже! – как полюбил старый Гумберт Гумберт свою Ло, свою Лолу, свою любимую Долорес Гейз, полюбил с того самого утра, когда увидел ее лежащей на травяном ковре, омываемой морем солнечного света. Он вновь обрел свою детскую любовь, вытеснившую из его сердца все остальные. Вечную любовь он обрел в этой сияющей оболочке, свернувшейся калачиком на утренней траве, от вида которой кровь закипала в его венах.

Очень скоро она уже не будет маленькой девочкой. Ее груди и ягодицы увеличатся, нежные черты лица станут резче. (Таинственное превращение!) И она окажется просто Долорес Гейз – теперь не только на пунктире бланков. Сыплется песок в часах, она обречена. «1 января ей стукнет тринадцать лет. Года через два она перестанет быть нимфеткой и превратится в „молодую девушку“, а там в „колледж-герл“ – т. е. „студентку“ – гаже чего трудно что-нибудь придумать».

Был ли он всего лишь злодеем-извращенцем? «Мы не половые изверги! Подчеркиваю – мы ни в каком смысле не человекоубийцы. Поэты не убивают», – кричит в оправдание Гумберт, но в его голосе мне чудится сардоническая ухмылка, недолговечная, как улыбка Чеширского Кота. Гумберт не без гордости выстраивает в ряд благородных мужей Старого Света, которым тоже довелось «безумно влюбиться». Тут и Данте со своей Беатриче (девятилетней!), «такой искрящейся, крашеной, прелестной, в пунцовом платье с дорогими каменьями, а было это в 1274 году во Флоренции, на частном пиру, в веселом мае месяце». Здесь и Петрарка со своей Лаурой (то есть Лорой – сестрой-близняшкой Лолиты из четырнадцатого века), «белокурой нимфеткой двенадцати лет, бежавшей на ветру, сквозь пыль и цветень, сама как летящий цветок, среди прекрасной равнины, видимой с Воклюзских холмов».

В общем, Гумберт Гумберт женился на матери Лолиты из чисто прагматических соображений, а затем, одним дождливым вечером, его жену задавил автомобиль. После этого Гумберту оставалось только извлечь Лолиту из летнего лагеря. И вот что интересно – оцените закрученность сюжета, – не он ее соблазнил. Это сделала она: в четверть седьмого утра в гостинице «Привал зачарованных охотников». Она кое-чему научилась там, в летнем лагере. Он и вообразить не мог такого (ну, по крайней мере, так быстро), как вдруг – о чудо! – она сама прошептала нужные слова в его покрасневшее ухо. И в мгновение ока «стала в прямом смысле» его любовницей.

Они путешествовали, пересекая всю страну, от одного мотеля к другому. (Чемпион, Колорадо! Феникс, Аризона! Бёрнс, Орегон!) Он строил планы и мечтал. Он любил ее неистово. А она, лукавое дитя, была «жестокой и коварной» с «окаянным, умирающим Гумбертом», столь склонным «предаваться отчаянию и страшным размышлениям». Она была капризна и все время старалась его чем-нибудь уколоть. Однажды она ударила его сапожной колодкой. Всякий раз, прежде чем пустить его в ослепительный рай, она безбожно торговалась. Он покупал ей бинокли, безделушки, бутылки кока-колы, а однажды приобрел даже прозрачный пластиковый макинтош. Он хотел увезти ее в свою «лиловую и черную Гумбрию», но «чудесному миру, предлагаемому ей… дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп». Хуже того, «выбирая между сосиской и Гумбертом – она неизменно и беспощадно брала в рот первое». «Никто не может быть так страшно жесток, как возлюбленный ребенок».

Они начали выяснять отношения, и при этом она кричала, ругалась и плакала. Случалось, холодными ночами – «назовем их айсбергами в раю» – его охватывала буря чувств: «раскаяние, пронзительная услада искупительных рыданий, пресмыкание любви, безнадежность чувственного примирения», и тогда он целовал ее платоническим дядюшкиным поцелуем, ласкал ее желтоватые ступни, собирал языком слезы с ее соленых ресниц, убаюкивал перед сном. «Я любил тебя. Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя. Я был жесток, низок, все что угодно, mais je t’aimais, je t’aimais! [4] И бывали минуты, когда я знал, что именно ты чувствуешь, и неимоверно страдал от этого, детеныш мой, Лолиточка моя, храбрая Долли Скиллер…»

Однако Лолита вела двойную игру. Существовал и другой герой-любовник, следовавший за ними по пятам, как призрак на ненадежном пути. Хитроумный двойник, он оставлял «пометные штуки» – ключи к разгадке в отельных списках гостей: «Боб Браунинг, Долорес, Колорадо», «Гарольд Гейз, Мавзолей, Мексика», «Дональд Отто Ких из городка Сьерра в штате Невада». Так продолжалось до того рокового дня, когда Гумбертов соперник, совершив внезапный налет, утащил его Кармен.

Прошло три года. Гумберт агонизировал. Но вот однажды утром он получил письмо от некой Долли Скиллер – той самой Лолиты, но теперь замужней, беременной и просящей хоть о какой-нибудь денежной помощи. Он немедленно примчался к ней, в ее хижину в Коулмонте. Она медленно отворила дверь… «И вот она была передо мной, уже потрепанная, с уже не детскими вспухшими жилами на узких руках, с гусиными пупырышками на бледной коже предплечьев, с неёмкими „обезьяньими“ ушами, с небритыми подмышками, вот она полулежала передо мной (моя Лолита!), безнадежно увядшая в семнадцать лет… и я глядел, и не мог наглядеться, и знал – столь же твердо, как то, что умру, – что я люблю ее больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете или мечтал увидеть на том».