– Извини. Хорошо, я смогу все устроить. Мы будем рады видеть тебя в числе участников. – Он помолчал. – А ты уже решила, какие дисциплины тебя больше интересуют?

Я понятия не имела. Мне даже в голову не пришло, что понадобится изображать заинтересованность и делать вид, что я хоть что-то понимаю в легкой атлетике.

– Нет, – сказала я. – Может, бег?

Бег и толкание ядра – единственное, что пришло мне в голову, хотя было очевидно, что толкание ядра – последнее, что меня интересует в жизни.

– Пятьсот метров? Сто метров?

На этот раз уже я непонимающе смотрела на него. Он сдался:

– Ладно. Начнешь заниматься, а там посмотрим, что тебе подходит.

Я кивнула.

– Так, тренировки начинаются через две недели. – Он нахмурился и задумчиво погладил протертый рукав свитера. – Образец заявления можешь взять в администрации. Как только подашь его, мы закажем тебе форму, а пока что можешь ходить в своей.

Я снова кивнула. Он попытался улыбнуться.

– Отлично, буду рад видеть тебя в нашей команде, Анна… – Он застыл. Его лицо побледнело, а затем резко покраснело.

У меня дернулся глаз. Но в остальном я осталась совершенно неподвижной.

– Джесс, – осторожно выговорил он, – рад видеть тебя в нашей команде.

Иногда я чувствовала, как она надвигается. Скорбь. Не та неотступная, которая всегда была со мной, как фоновый шум, а та, от которой перехватывает дыхание, как от удара в живот. Иногда я чувствовала, как она приближается, все увеличиваясь и увеличиваясь, нарастая, как волна, накатывающая на берег. Как только скорбь появлялась на горизонте, мне оставалось лишь выжидать, пока она пройдет и худшее окажется позади, и гадать, не затянет ли меня на этот раз настолько глубоко, что я уже не смогу подняться на поверхность.

Сегодня это случилось на уроке английского. Меня зацепила совсем простая деталь: девочка передо мной крутила в руке прядь волос. Она наматывала ее на пальцы, а потом отпускала, давая ей упасть на плечи. Наконец она взяла карандаш и стала накручивать на него волосы, а затем решительным движением выдернула его, так что они остались завитыми. Анна раньше тоже делала так. Сосредоточенно прикусив губу, она наматывала волосы на карандаш и отпускала, чтобы они тут же снова распустились. На мгновение девочка, сидевшая передо мной, стала Анной – Анной, у которой наконец получилось управиться с этим дурацким карандашом. В следующее мгновение ее здесь уже не было – та девочка была совершенно на нее не похожа.

Когда я осознала это, кровь зашумела у меня в ушах и пространство вокруг словно сжалось. Волна надвигалась. Она была так близка, что я могла до нее дотронуться, услышать ее рев. Я встала и вышла из класса, не обращая внимания на возмущение миссис Ристл, не замечая ничего, кроме двери, ведущей из класса.

Я собиралась добежать до туалета, но меня на это не хватило – я рухнула на пол в коридоре, прислонившись к одному из шкафчиков. Уткнувшись головой в колени, я считала вдохи и выдохи, пытаясь заставить себя успокоиться, не дать чувствам вырваться из-под контроля. Я пыталась не думать о ней, не думать ни о чем, кроме воздуха, который входил в мои легкие и выходил из них.

Я насчитала уже три сотни вдохов и выдохов, когда услышала чьи-то шаги. Я не поднимала головы в надежде, что этот человек не обратит на меня внимания и пойдет по своим делам. «Тут не на что смотреть, – думала я. – Пожалуйста, просто иди дальше». Но вместо этого шаги замедлились, а потом прекратились.

Я медленно подняла взгляд, ожидая, что увижу кого-то из учителей или, может быть, миссис Хайес, – кого-то, кто посчитал, что не имеет морального права пройти мимо.

Но оказалось, что надо мной возвышается Ник Андерсон.

– Привет, – сказал он, как будто ожидал увидеть меня здесь, как будто это было совершенно нормально – сидеть в пустом коридоре, крепко обхватив колени руками, словно отрабатывая правила поведения при землетрясении. – Не против, если я присяду?

Я скованно пожала плечами:

– Ну садись.

Хотя мой голос звучал явно неприветливо, Ник улыбнулся и уселся рядом со мной, вытянув ноги.

– Разве ты не должен быть на уроке? – спросила я, возмущенная тем, как удобно он устроился.

Возможно, это было не совсем справедливо, учитывая, что я сама должна была присутствовать на уроке. Но опять же – я плакала, а вот у него столь очевидного оправдания не было.

– Вышел в туалет, – сказал он. – Знаешь ли, такое случается, если начать свой день с порции Big Gulp[2].

– А… Я не думала, что их на самом деле кто-то покупает.

– Конечно, покупают, – ответил он. – Я имею в виду, они же такие большие. И дешевые. Как и все хорошее, что есть в Америке.

Я сдавленно усмехнулась и запрокинула голову назад, уставившись в стену напротив. Наверху, напротив шкафчиков, висел большой плакат, оставшийся после танцев, которые устраивали тут неделю назад. Золотые буквы, фон, от души украшенный блестками. Утонченностью и не пахнет.

– Ты ходила? – спросил Ник, кивнув на плакат.

– Нет. Но у меня в рюкзаке болтаются штук пять их листовок.

– Пять?

Я кивнула:

– Я считала. Постоянно собираюсь выбросить их, но вспоминаю об этом, только когда прихожу домой.

– А почему ты не можешь выбросить их дома?

Я пожала плечами:

– Боюсь, что мама найдет их и начнет сочувственно намекать, что мне, может быть, стоило бы сходить.

– Дай отгадаю: она была королевой бала? – с усмешкой спросил он. – И хотела заново пережить дни своей славы?

Честно говоря, это мне не приходило в голову. Я осознала, что на самом деле не знаю, была ли моя мама королевой бала, да и вообще ничего на самом деле не знаю о том, как она жила в то время и какой она тогда была. Эта мысль потрясла меня.

– Может быть. – Я помолчала. – Но не думаю, что дело в этом, скорее она хочет, чтобы у меня было все в порядке. Ну знаешь, чтобы я больше общалась со всеми. Как будто если я буду постоянно среди людей, то вырасту нормальной. Или, по крайней мере, на какое-то время я стану чьей-то еще проблемой, а не ее.