приношу пользу, что меня ценят. Свобода? Я познал цену свободы по дороге в Мадрид. Мне, чернокожему мальчишке, она обошлась слишком дорого. Поэтому запрет на занятия искусством я тоже воспринял смиренно. Пока тащил тяжеленный комод по коридорам в мастерскую, я даже успокоился. Ведь дон Диего отверг мою просьбу не по своей воле. Таков закон.

Мы начали готовить жильё для подмастерьев. Вызвали плотника, и он выгородил два помещения, сколотив стенки на заднем дворе, на пустой конюшне. Плотник оказался весёлым парнем и всё время напевал, пока рубил и пилил. Через несколько дней две уютные комнатки уже ждали постояльцев. Там стояли широкие деревянные лавки для спанья и крепкие запирающиеся сундуки, где ученики Мастера могли держать свои пожитки. Мне тоже захотелось иметь такой сундук, но про меня никто не вспомнил, поэтому я решил, что рабам иметь свой скарб запрещено. И опять я не стал долго размышлять о своей доле, а занялся делами более насущными.

Ученики, естественно, оказались белыми, свободными людьми, а не рабами, но целиком и полностью подчинялись Мастеру. Они были обязаны его слушаться, совсем как я. На самом деле я пользовался даже большей свободой, поскольку уже стал в этом доме своим. Дон Диего мне доверял и открывался мне — когда улыбкой, когда взглядом. Мы понимали друг друга. Подмастерьев же он держал на расстоянии, общался с ними формально и строго. Мы все, и раб и ученики, называли его Мастером, поскольку в этом слове заключено много смыслов: учитель, знаток своего дела, господин... Мы относились к Мастеру с великим почтением.

Одному из подмастерьев было шестнадцать — лишь на несколько лет больше, чем мне. Круглолицый, розовощёкий, голубоглазый, светловолосый, с широкой невинной улыбкой. Звали его Кристобаль. Отец его, резчик по дереву, работал для храмов. Сперва мы решили, что Кристобаль добряк и простак, но вскоре убедились, что он себе на уме и не так прост, как кажется. Недаром отец отправил его к другому мастеру, а не взял к себе в ученики, чтобы продолжить семейное дело.

Кристобаль оказался вруном и воришкой. Он крал вещи и делал так, чтобы подумали, будто виноват я. Однако Мастер устроил на него засаду и, изобличив, пригрозил, что если это повторится, Кристобаля отправят домой к отцу на хорошую порку. После этого обидчик оставил меня в покое, только иногда щипал исподтишка или ставил подножку.

Однажды Кристобаль украл кусок лазурного шёлка. Я надеялся, что для Мастера это окажется последней каплей и он выдворит вора вон. Но нет! Кристобаля всего-навсего оставили без ужина! Руку Мастер ни на кого не поднимал, никогда. Думаю, он терпел выходки Кристобаля, поскольку тот уродился ещё и замечательным рисовальщиком. Он умел делать наброски почти мгновенно, схватывая полёт птицы или прыжок кошки за парящим в воздухе пёрышком, и передавал движение двумя-тремя штрихами — абсолютно точно. Когда он рисовал портреты, сходство тоже получалось разительным. Я только диву давался: и откуда такое мастерство в столь юном возрасте?

Однажды вечером, после ужина, мне довелось услышать разговор дона Диего с женой. Мастер потягивал из бокала рубиновое вино и заедал изюмом. Говорили о подмастерьях.

— Отправь его домой, — убеждала хозяйка. — Я из-за него всё время беспокоюсь, боюсь, что он и девочек может обидеть.

— Детей он не тронет, — уверенно, но мрачно сказал Мастер. — Они расплачутся, покажут на него пальцем. Этот хитрец такого не допустит.

— Мне он не нравится, — настойчиво повторяла донья Хуана Миранда.

— Мне тоже. Но талант у него несомненный.

— А второй ученик? Альваро?

— Хороший мальчик. Послушный, воспитанный, правильный. Одна беда: художника из него не вырастить. Разве что неплохого копииста{15}.

Альваро был сыном придворного писца. Маленький тщедушный заика с вечно расстроенным желудком. Альваро мне нравился, но на Кристобаля я поневоле обращал больше внимания, поскольку с ним приходилось всё время держать ухо востро. А как иначе защитить себя, свою одежду и вещи, которые Мастер вверил моим заботам?

Когда Мастер писал портреты — а заказов в иные месяцы случалось очень много, — я всегда находился рядом, расставлял столы и стулья на подиуме, где сидел заказчик, держал наготове бумагу для эскизов и при необходимости прикреплял её на специальные дощечки из светлой древесины. Эскизы делались углём, и я заранее обжигал веточки оливы в каменном очаге с поддувом, который сам соорудил на заднем дворе. Так получались угольные палочки.

Ещё мне приходилось то расшторивать, то зашторивать окна, чтобы свет падал равномерно на платье дамы или камзол почтенного дона. Эта деликатная работа требовала от меня неусыпного внимания.

Мастер придавал деталям огромное значение, но когда начинался сам сеанс, причуд у него становилось ещё больше, и только я знал все до единой. Над портретом всегда имелось покрывало, и, стоило кому-то приблизиться, Дон Диего мгновенно закрывал холст, чтобы никто не мог увидеть незаконченную работу. Заказчик никогда заранее не знал, как он будет выглядеть на портрете. Зачастую Мастер по нескольку дней вообще не прикасался к полотну: просто стоял, глядел на модель и размышлял. А иногда проведет две-три линии, отойдёт и замрёт.

Однако когда в его голове всё уже было выстроено, вся композиция и каждая мелочь решена, каждый цвет, оттенок и штрих продуман, Мастер принимался работать очень быстро. Он хватал кисть и, держа её посередине, подальше от стыка деревяшки с волосом, не глядя тыкал в палитру — большую, в форме фасолины доску, на которой я заранее готовил кучки густой краски в определённом, неизменном порядке: ближе к продетому в отверстие большому пальцу — тёмные, холодные цвета, дальше всё теплее и ярче, вплоть до большого белого холмика у самого края. Поглощённый работой, Мастер безошибочно попадал кистью в нужную краску, набирал ровно столько, сколько нужно, и смешивал в середине палитры с другой краской, чтобы получить искомый оттенок. Я не единожды наблюдал, как он это делает — не глядя, не отмеряя — и переносит на холст, воспроизводя в точности тот же тон, что вчера и позавчера.

Он делал частые, резкие мазки, которые могли показаться небрежными или беспорядочными, если стоять рядом с ним, близко к холсту. Но стоило отойти на несколько шагов, и все эти пятна и проблески светло-жёлтого или бело-кремового преображались, составляя тонкое кружево, оборку или блик на переливчатом атласном платье. Я был свидетелем таких волшебных преображений много раз и не уставал удивляться. Мастер, конечно, замечал моё удивление, но ничего не говорил, только молча усмехался в