входило сопровождать Мастера везде и всюду и носить за ним рисовальные принадлежности и мешочек с носовыми платками и кошельком, поскольку господам не пристало держать деньги в карманах. Однако мастер Медина меня остановил. Дверь за доном Диего и Рубенсом захлопнулась.

— Побудь здесь, они скоро вернутся, — велел мастер Медина и снова взялся за работу: он как раз завершал лицо ангела.

Я отошёл в сторонку и стал ждать. Тут ко мне подскочил один из подмастерьев и прошептал:

— Нам принесли умирающего. Мастер подвесил его на крест, и он там умер. А мы его рисовали. Это всё герцог устроил, без него никак.

Меня обуял страх.

Маленький подмастерье хихикнул и посмотрел на меня искоса, с хитрецой.

— Он так и так бы умер. Его вообще приговорили к пыткам и смерти. Зато тут, у нас в мастерской, от смерти есть хоть какой-то прок.

Художники тем временем вернулись из соседнего дворика. Лицо Мастера оставалось бесстрастным. Спросить, что он там увидел, я не решался. Неужели я так и не узнаю правды? Может, подмастерье всё-таки соврал — хотел полюбоваться на мой ужас? Сверстники меня частенько дразнили и били: ведь раб защищаться не может. Хотя нет, надо честно признаться, что, будь я свободным человеком, я тоже не стал бы с ними драться. Я бы от них убежал. Далекодалеко. Любая жестокость всегда вызывала у меня отвращение. Всю жизнь.

Когда мы вернулись во дворец, Мастер отпустил меня — велел идти домой отдыхать. Я улёгся на свой тюфяк и попытался уснуть, но перед глазами всплывала череда образов и лиц: то похожий на хорька Гил Медина, то страшные страдания распятого Иисуса, то жадные и жестокие физиономии подмастерьев...

В тот вечер во дворце снова давали пир в честь гостей, и я должен был сопровождать туда Мастера. Поэтому, как только солнце скрылось за горизонтом, я встал, помылся и привёл себя в порядок перед выходом «на люди». Мастер оделся по обыкновению в чёрное: тяжёлый парчовый костюм с блестящими резными пуговицами из гагата{21} и широким, на всё плечо, воротником из льняного кружева — тончайшего, почти прозрачного. Мягкие каштановые волосы, зачёсанные назад, открывали лоб и волнами ниспадали на шею. Ни перстней, ни браслетов, ни подвесок он не носил.

— Хорошо, что ты готов, Хуанико. Пойдём со мной, посмотрим, много ли наработали без нас подмастерья, а потом вернёмся за хозяйкой. Она неважно себя чувствует, но всё-таки хочет пойти на банкет. Непременно захвати её притирания, флакон с ароматическими маслами и опахало.

В мастерской дон Диего внимательно рассмотрел результаты работы учеников, а потом взял кисть и перечеркнул красным весь холст Кристобаля. Зато перед творением Альваро он замер надолго — и это уже была похвала. Он дал обоим подмастерьям одинаковое задание: изобразить плесневелый сыр, бокал вина и корку хлеба. У Кристобаля всё получилось очень красиво: рубиновое вино мерцает в хрустале, жирный сыр янтарно слезится, корку же он отправил в тень, почти спрятал. У Альваро сыр получился совсем сухим, зеленоватым, плесневелым, как на самом деле. По нему полз большой противный таракан.

Мастер улыбнулся.

— Ты напрочь лишён воображения, Альваро. Значит, у нас в мастерской тараканы?

— Да, Мастер.

Вот глупый, подумал я. Прогнал бы таракана, а не переносил его на полотно!

Кристобаль надулся.

— При всём уважении к вашему мнению, — резко и совсем не уважительно начал он, — осмелюсь спросить: почему вы отвергли мою картину?

— Хочу отучить тебя от украшательства. Украшательство — серьезный соблазн.

Кристобаль попытался смолчать и не перечить, но обида пересилила.

— Я-то думал, что искусство — это красота! — Он с вызовом смотрел на дона Диего.

— Нет, Кристобаль, — ответил Мастер. — Искусство — это правда. А правда прекрасна сама по себе, без украшений. Ты должен это понять.

Парень жутко разозлился. Видно, собственная картина ему очень нравилась, и он ожидал похвалы, а не критики. Альваро же сидел возле своего холста, не поднимая головы, удивлённый таким поворотом событий.

— Альваро честен, и его картина дышит правдой, — продолжал Мастер. — Надо всегда говорить себе: «Я должен в точности изображать то, что вижу, даже если эта действительность страшна и уродлива. Это куда лучше, чем бездушно рисовать что-то красивое». Повторяйте себе каждый день: «Искусство — это правда, и, чтобы служить искусству, я никогда не должен лгать».

Не знаю, запомнились ли эти слова подмастерьям дона Диего, но я помню их по сей день.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,в которой я влюбляюсь

До сих пор я всё больше рассказывал о других людях, не о себе.Теперь же я привлеку ваше внимание к моей скромной персоне, потому что как раз в тот вечер, на пиру во дворце, со мной случилось событие, которое я ношу в своём сердце все эти годы.

Обычно такие банкеты происходили в самом большом и великолепном зале, за длинными столами, где у кресла каждого знатного господина и госпожи стояли рабы, готовые им всячески услужить: поднести носовой платок, помахать веером, подобрать выпавшую из причёски шпильку. Самым высокородным иногда прислуживали их собственные родственники, но в основном на пиры приходили в сопровождении рабов, поскольку каждый зажиточный господин имел хотя бы одного-двух. Я знал других чернокожих мальчиков, которые служили пажами. Девочек же чаще всего обучали рукоделию, и они становились искусными белошвейками, вроде моей матери, а иногда няньками при хозяйских детях.

В тот вечер за креслом одной дамы из свиты Рубенса я заметил девушку, с виду мою ровесницу — хрупкого сложения, с большими чёрными глазами и вьющимися волосами, как у людей одной со мной крови, но светлокожую. На шее у неё на широких лентах висела лира, и нежные пальцы лежали на золотых струнах.

Когда гости уже отведали мяса и слуги, унеся опустевшие блюда, начали выставлять на столы фрукты и сладости, хозяйка девушки подала ей знак играть. Поправив инструмент, музыкантша начала перебирать струны. Взяв несколько мелодичных аккордов, она устремила взор ввысь, словно в ожидании божественного вдохновения. А потом голосом тонким и серебристым, как звуки самой лиры, она запела чарующую, незнакомую, трепетную песню.

Думаю, эта африканская красавица росла среди арабов, а может, в ней даже текла арабская кровь. Так или иначе, её песня более всего походила на арабскую музыку — плачущую, надрывную, бесконечную. Каждая нотка рождалась