Америка, Америка! Голливуд, Голливуд…

Ричард Грай и сам прошел весь долгий путь – от замершего в ожидании врага Парижа до африканских песков. Из французской столицы уходили и уезжали тысячи, но до моря добрались не все. Бензин кончался, иссякали силы, к тому же немцы все-таки остановились, оставив побежденным клочок свободной земли. Уезжать из страны решились немногие, слишком напуганные – или твердо знающие, что оставаться нельзя. Почти все были эмигрантами, искавшими убежище в Belle France и теперь принужденные к новому бегству. Но корабли из Марселя ходили редко – на море тоже была война, Испания наглухо закрыла границу, французские же власти, быстро опомнившись, начали аресты, сотнями отправляя «подозрительных иностранцев» за колючую проволоку.

Тот, кто все-таки добрался до Касабланки, уже не думал ни о какой Америке. Куда важнее было не умереть от голода и начавшихся эпидемий. Тогда-то в Эль-Джадиру и прибыли первые гости. Здесь, в старом тихом городе, было спокойнее и сытнее.

Запас лекарств в аптеках исчез через неделю. Жан Марселец достал бумажник и выложил на стол проспоренный франк.

Все прочее в фильме тоже годилось лишь для Голливуда. Бесстрашные подпольщики-антифашисты дружными стаями бороздили экран, и у каждого непременно имелась заветная карточка с Лотарингским крестом. Немец-злодей, отчего-то в форме Люфтваффе, мог лишь сердито каркать и размахивать худыми руками.

Ричард Грай невольно улыбнулся. Настоящее подполье, что в Эль-Джадире, что в Касабланке, вело себя куда как смирно. Лишь некоторые энтузиасты, проявив прыть, решили отличиться. Поводом стала обычная скрепка для бумаг, цепляемая на лацкан пиджака или на воротник платья. Этот скромный знак должен был символизировать протест и решимость бороться с врагом. Моду ввели норвежцы – на их далекой родине скрепка стала непременной принадлежностью каждого патриота.

Пару дней в канцелярских магазинах царило оживление, молодые люди цепляли «знак Свободы» и ходили по улицам с задранными носами. А потом прошла первая облава. Изловленных «скрепочников» по доброй французской традиции «пропустили через табак», не жалея каблуков и дубинок. Тех же, кто пытался возмущаться, вывезли за город и выбросили посреди пустыни.

«Сюрте», службы не забыв, быстро навербовала агентуру среди беспомощных и беззащитных беженцев. Местные французы предпочитали ни во что не вмешиваться, арабы же посчитали беглецов своей законной добычей. Сперва наркотики, затем покупка за бесценок белых рабынь…

Немцы тоже не дремали, прислав своих «наблюдателей». Те, что разместились в порту, носили штатское, остальные щеголяли в мундирах. Вскоре выезд из города был запрещен, даже в Касабланку требовался пропуск. Нескольких нарушителей из числа эмигрантов задержали и куда-то увезли. А потом начались аресты евреев.

Ричард Грай честно досмотрел фильм до конца. На экране была красивая сказка. Он пожалел, что пришел в кино.

– А если и меня арестуют? – негромко спросила &. – Ты меня сможешь спасти?

Проще всего было ответить «конечно», но лгать не хотелось. Я задумался, прикинув варианты.

– Пожалуй, да. Но при одном условии – ты будешь молчать.

– Ты мне не веришь? Дядя Рич, ты мне не веришь? Я им о тебе ничего не скажу, пусть даже меня режут!..

Обиделась! Я поглядел в горячее весеннее небо, закусил мятый папиросный мундштук. Закурить бы, но нельзя. Дети рядом!

– Не обо мне. Ты не должна отвечать на вопросы – ни на какие. Имя и фамилию тоже не называй. Падай в обморок, лай по-собачьи, а лучше просто молчи, даже если тебя станут лупить. Тогда у меня будет несколько лишних часов.

– А-а-а-а!..

Мы стояли возле моей калитки, в портфеле у & лежали только что взятые книги, включая весьма сомнительную «Мадам Бовари» мсье Флобера. Самое время возвращаться в пансион, но я медлил. Вчера арестовали одну из девочек-пансионерок. Виноват был отец, умудрившийся прилюдно, при десятке свидетелей, от души обругать маршала Петена. Дурака задержали, взглянули на паспорт, сверили со списком разыскиваемых. А потом пришли за дочерью. Папаша оказался известным анархистом, скрывавшимся от ареста еще с 1939-го, а девочка попала под одну из статей Закона от 4 октября. Анархист-недоумок был коренным французом, но жена, еврейка, бежавшая из Германии, согласно «Статуту о евреях» подлежала «изоляции», равно как и дочь, этим Статутом француженкой не признаваемая.

Я поглядел на &, попытавшись представить, как это недоразумение выглядит со стороны. На первый взгляд ничего криминального. Худая, нескладная, длинноносая, длинноногая, лицом – точно не парижанка, но и не еврейка. По документам – беженка из Нима. Марселец уверял, что у них на юге, в благословенном Провансе, таких «лолиток», смуглых и носатых, двенадцать на дюжину. Стрижка короткая, берет надвинут на левое ухо, платье старое, не слишком приметное. А вот говор парижский, не спутаешь. Хорошо хоть не картавит!

– Пошли, – вздохнул я, запирая калитку и пряча ключи. – Ты, главное, в пансионе не откровенничай. Знаем мы эти девичьи тайны!..

&, возмущенно фыркнув, отошла на шаг, обернулась.

– А ничего у тебя домик, дядя Рич. Маленький только. Ты своих женщин сюда водишь или, как мой папа, по гостиницам больше?

На физиономии – сплошной naive, словно у дадаистов, взгляд невинный, почти младенческий. Ладно, каков вопрос, таков и ответ.

– Ни то, ни это. В гостиницах – чужие глаза и, вообще, неуютно. А в свой дом потенциальных предателей я не пускаю.

С папой, равно как и с мамашей, ей точно не повезло. Марк, не тем будь помянут, гулякой слыл первостатейным. После очередного скандала супруга подала на развод, оставив мужу двухлетнюю дочь в качестве сувенира.

– Пошли!

– А… Потенциальный – это возможный? Или обязательный?

На большее & не сподобилась, только носом засопела. Пристроив портфель в руке, зашагала рядом. Я прикинул, что чужих глаз хватает и здесь, на моей тихой улочке. Ставни закрыты, калитки заперты, но кто их знает, этих сознательных французских граждан? Когда десять лет назад я начал подыскивать жилье, можно было купить нечто куда более основательное, чуть ли не с колоннами при входе и фонтаном во дворе. Подобного в центре города, даже у самой цитадели, хватало, Великая депрессия докатилась и до патриархальных африканских краев. Но вся эта роскошь мне совершенно не требовалась. Жить здесь я собирался наездами, а сама покупка затевалась ради обзаведения пресловутой «собственностью». Строгие французские законы мягчали, словно воск на огне, при упоминании propriété [10], а особенно biens immeubles [11]. Тогда-то я и обратил внимание на горку, где селились отставные моряки. Тихие улицы, дома из ракушечника, желтые черепичные крыши, садики за невысокими заборами.