Молодой любовник склонил кудрявую голову на грудь писателя, волосы развеваются, как у морского бога. Писатель гладит возлюбленного по голове большой белой рукой. Картина настолько завораживает, что я боюсь шевельнуться. Девочка заворочалась; высовывает голову из-под одеяла. Проснулась! Смотрит на них с ехидной усмешкой.

На юноше рубашка без ворота, пуговицы на груди. Писатель принимается расстегивать их одну за другой. (У меня бешено колотится сердце. Пожалуйста, пожалуйста, пусть девчонка не начнет шуметь!) Наконец, все пуговицы до пояса расстегнуты, рубашка развевается, как белый флаг. Худенькое белое тело юноши дрожит от ветра и вожделения. Писатель принимается целовать его. Любовник, закрыв глаза, запрокидывает голову и тихонько постанывает. Писатель, осыпая его мелкими поцелуями, движется ниже. Наконец сжимает его плоть руками. Юноша извивается от удовольствия, тихие стоны перешли в легкие вскрики. Писатель куда-то увлекает его за руку. Они исчезают. Я делаю глубокий вдох.

Девочка, повернувшись и глядя на мое раскрасневшееся лицо, язвит: «Надо же, какая случайность!», с этаким коротким смешком, свойственным только ей. Я все еще не пришла в себя. За всю жизнь не вспомню случая, чтобы я так завелась и смутилась. Только если во сне.

— Успокойся. Пытка окончилась.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты была свидетелем подобных сцен, — вру я. И тут же сознаю неискренность и неуместность этой фразы.

— Да брось ты. О сексе все известно с тех пор, как был написан «Любовник Леди Чаттерлей».

— Не очень-то задирай нос! Помни, хорошие художники обычно не очень известны.

Что со мной?

— Ты устала, — говорит она мягко, — тебе надо поспать.

Моя дорогая девочка хочет поменяться со мной ролями.

— Ты права. Давай пойдем по каютам.

Вернувшись к себе, надеваю длинную футболку и ложусь в кровать. Мне тридцать два года; а чем я отличаюсь от непослушного ребенка? Я так разволновалась, что, кажется, выдала какую-то тайну. А еще обвинила во всем девочку. Ох уж этот мой самоанализ. Обломки психологии… Психоанализ — отдельно, лечение — отдельно. Мне тридцать два года: столько же, сколько ее матери. При мысли об этом делается душно. Накрыв голову подушкой, пытаюсь забыть обо всем. Но ах, какая была сцена!

Просыпаюсь рано. Завтрак в ресторане до одиннадцати. Я завтракать не люблю: не голодная утром. И ту дурацкую еду, которую обычно подают на завтрак, тоже не люблю. Если это нормальный завтрак, с яичницей, тогда еще ладно. Еще я могу начать день, как тайцы: макаронами с кальмарами. Но только не рано утром.

На корабле подают континентальный завтрак. Терпеть не могу и его, и кислые физиономии поглощающих омлет! Надеваю майку, на ноги — шлепки, беру полотенце с жирафом и отправляюсь к бассейну.

У бассейна никого нет. Все сейчас едят изящными ложечками яйца всмятку. Весь бассейн в моем распоряжении. Прыгаю в воду солдатиком. Надо бы каждое утро приходить плавать, пока они все элегантно уминают желтки в такую рань.

Яростно гребу. Чисто ради избавления от животика я плавать не намерена. От этого бассейна столько же удовольствия, сколько у жука после миски с хлоркой. Минут через десять я, бормоча что-то под нос, выбираюсь на бортик с покрасневшими глазами. Теперь самое умное — вернуться в каюту, а хлоркой пусть другие наслаждаются.

В каюте некоторое время слушаю джаз, читаю, а потом сажусь за маленький стол и пишу приятелю, которого встретила в кинотеатре Фассбиндера. Письмо начинается такими словами: «Наш корабль уже в Афинах. А ты где?» Этот мой приятель умеет писать такие милые и добрые письма, что я пишу ему бесполезное и неудачное послание только для того, чтобы получить ответ. Приятель обычно комично и остроумно рассказывает о своих приключениях (когда он выпьет, с ним всегда что-нибудь приключается). Он напомнит мне о родном городе.

Положив письмо в конверт, разрисовываю его странными узорами, словно это должно компенсировать невзрачность того, что внутри.

Корабль стоит в Афинах. Наверное, ему хочется поскорее уплыть. (По крайней мере, мне так кажется. Я так решила за корабль.) Теперь мне следует выйти к девочке и проводить их с гувернанткой в город. Надеваю футболку и шорты.

Провожаю их с пакетом чипсов и бутылкой «пепси» из кафе. Они сходят за почтой в «Американ Экспресс», побродят по Афинам и к вечеру вернутся на корабль. Мэри Джейн расфуфырилась, заколола волосы, надела жемчужные сережки; держу пари, что Афины перед ней не устоят.

Протягиваю ей письмо для друга, она смотрит своими голубыми холодными глазами на мою руку с письмом, жирную от чипсов. А я не могу удержаться, чтобы не посмотреть на ее белые босоножки, демонстрирующие напедикюренные красные ногти. Не люблю белую обувь, но ее босоножки особенно противные. Мы с Мэри Джейн — существа из разных миров, как в детских фильмах.

На девочке белая кофточка от «Лакоста», темно-синие джинсы, ярко-синие холщовые туфли. На голове — белая повязка, которая придерживает ее милую треугольную челку, маленькие солнцезащитные очки. Весь ее вид, и особенно «Никон» на плече, кричит о том, что она девочка из богатой семьи. Такой я ее раньше не видела.

Это, конечно, Мэри Джейн заставила ее так одеться. Представлю себе картину: талантливая маленькая наследница престола и ее красотуля-гувернантка сходят с корабля в Афинах. Мне не нравится, как она выглядит. Но она такая веселая, так волнуется и так светится от радости, что я не говорю ни слова. Я провожаю ее и чувствую любовь к ней. А еще сердце — оно бьется как сумасшедшее при мысли о том, что она получит письмо от матери.

Обернувшись, она машет мне до тех пор, пока обе не исчезают из виду. Перед ними идет известный писатель с возлюбленным. Указав на них, она посылает мне воздушный поцелуй. Не сдержавшись, краснею.

На корабле все стихло: пассажиры разбрелись по улочкам Афин. Неповторимая возможность осмотреть весь корабль: и я тотчас пользуюсь ею.

Кинотеатр, спортивный зал, ресторан, бассейн, палуба, лестницы, бар — везде тихо. Никого, кроме нескольких официантов. Вот был бы сейчас у меня «Полароид». Обычный фотоаппарат — занудство. А с «Полароидом» я бы все здесь засняла. А завтра, скажем, можно было бы открыть модную выставку «Без человека». А потом и другие. Например, «Застигнутые врасплох», или «Кто умирает от счастья», или «Скрытое лицо», или, наконец, «Лицо, которого не скрыть». Ну, и еще много чего. Размечталась.

Правда, сейчас я запросто могу купить себе «Полароид»; но пленки к нему довольно дорогие. Решено: займусь этим, когда не будет других забот. А сейчас я занята: я — компаньонка.

Когда я произношу про себя это дурацкое слово, вдруг вздрагиваю: ГДЕ ДЕВОЧКА? С НЕЙ ВСЕ В ПОРЯДКЕ? ГДЕ РЕБЕНОК? Недоумевая, почему я чувствую тревогу, бегу к ее каюте. Трезвоню в звонок у двери, вздрагиваю, как от удара — ее каюта открыта! Задыхаясь, влетаю внутрь.

Она растянулась на постели, уставившись в потолок. Лежит, похожая на детскую мумию трехтысячелетнего срока выдержки. Лицо бледное, под глазами всегдашние синяки, глаза ярко-красные.