от утопии к науке»[37], да и в ряде других произведений классики отзывались очень положительно о его идеях. Однако подчёркивать своё родство с этой традицией они, видимо, считали нецелесообразным, так как им приходилось бороться за умы пролетариев с её косвенными как бы наследниками — прежде всего с бланкистами. Последователи Сен-Симона и Фурье на тот момент уже не были для марксистов конкурентами, но Огюст Бланки возглавлял сильную (одну из двух сильнейших, наряду с прудонистами), можно сказать, квазипартию во Франции. Он не считал себя необабувистом, да, по сути, им и не был (по сравнению с Бабёфом, сделал даже шаг назад: вождь «равных», в отличие от Бланки, понимал, что революцию можно совершить не в любой момент, и его — Бабёфа — конспиративная организация, ведя широкую агитацию среди парижских низов, готовила именно народное восстание, а не захват правительственных учреждений группой смельчаков), но Марксу было не до таких тонкостей — он боролся с заговорщической тенденцией как таковой.

В. И. Ленин в своей небольшой по объёму, но чрезвычайно содержательной работе упоминает Гегеля и Фейербаха в разделе, посвящённом немецкой классической философии, Адама Смита и Рикардо, как предшественников Маркса в области политэкономии, но, говоря о «французском социализме» как одном из «трёх источников» марксизма, не называет фамилий мыслителей, которые, после прихода к власти буржуазии, убедившись, что в новом «свободном» обществе «свобода означает новую систему угнетения и эксплуатации трудящихся»[38], стали создавать социалистические учения как отражение этого гнёта и протест против него. Имел ли он в виду только Сен-Симона и Фурье, или также и Бабёфа? Насколько глубоко Владимир Ильич был знаком с историей и идеологией «заговора равных» — это предмет особого исследования. Мы можем только отметить, что в его — Ленина — время (конец XIX — начало ХХ вв.) публикации о бабувистах в исторической литературе, в основном французской, конечно, были, но у тогдашних теоретиков и пропагандистов марксизма эта тема оказалась на периферии внимания, как чисто историческая. Тем не менее упоминания о Бабёфе в ленинском Полном собрании сочинений встречаются, и в утверждённом Лениным списке исторических деятелей, которым, по знаменитому «Плану монументальной пропаганды» 1918 года, предполагалось воздвигнуть памятники, Бабёф стоит на 6-м месте, далеко опережая не только Робеспьера и Марата, но даже Сен-Симона, Оуэна и Фурье.

Глубокое изучение идейного наследия вождя «равных» началось в СССР после того, как Д. Рязанов, по поручению В. И. Ленина скупая за границей рукописи Маркса, Энгельса и других деятелей коммунистического движения, приобрёл и большую часть архива Бабёфа. Огромное значение здесь имели труды уже упомянутого крупнейшего специалиста по теме предшественников научного коммунизма академика В. Волгина (который, кстати, выпуская в 1960 году свою книгу «Французский утопический коммунизм», посвятил её «200-летию Гракха Бабёфа, великого революционера-коммуниста»), а затем профессора В. Далина, Г. Чертковой и других советских историков. Результатом их трудов стали не только монографии и многочисленные статьи в исторических журналах и «Французских ежегодниках» советского периода и, но и четырёхтомное издание сочинений Бабёфа (1975–1982 гг.). Это лучше всего говорит о признании заслуг французского революционера-коммуниста советской научной общественностью. И важнейшей его заслугой была именно идея, можно даже сказать теория диктатуры трудящихся в переходный период от эксплуататорского общества к коммунистическому, вполне конкретно и детально разработанная (хотя и не выходящая за рамки утопии). Думается, эта тема интересна не только узким специалистам-историкам. Поэтому рассмотрим её подробно.

* * *

Итак, первая в истории идея «диктатуры трудящихся». Что она собой представляла и откуда взялась? Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала вспомнить её, можно сказать, прародительницу — мелкобуржуазную революционно-демократическую якобинскую диктатуру[39], которая была высшей точкой, кульминацией Великой французской буржуазной революции конца XVIII века[40].

Якобинцы — наиболее решительные мелкобуржуазные революционеры той эпохи — пришли к власти летом 1793 года в результате восстания (31 мая-2 июня) парижских санкюлотов, городского плебейства — рабочих мануфактур, зарождающегося фабричного пролетариата, полупролетарских масс, мелких ремесленников и т. д. Ни члены якобинского правительства — Комитета общественного спасения, ни ставший фактически его главой Робеспьер в тот момент вовсе не думали устанавливать диктаторский режим. Они искренне верили, что ведут борьбу за «свободу, равенство и братство»; в июне была принята Конвентом новая Конституция (т. н. «Конституция 1793 года») — самая демократическая из всех конституций последующего XIX века, в ней первым параграфом Декларации прав утверждалось, что «Цель общества — всеобщее счастье». Но они, якобинцы, приняли бремя власти в самый тяжёлый для Республики момент. Шла война — гражданская и против коалиции европейских монархий; на подконтрольной революционному правительству территории дворяне и жирондисты (партия крупной буржуазии) устраивали мятежи, сопровождавшиеся жестокими расправами над якобинцами; в самом Париже 13 июля 1793 г. фанатичка-дворянка убила одного из любимейших народных вождей Жана-Поля Марата. Помимо белого террора, важнейшей и всё обостряющейся проблемой было тяжёлое материальное положение плебейских низов — прежде всего в Париже, который был мотором, в полном смысле сердцем революции. Декретированный Конвентом ещё весной «Первый максимум» — твёрдые цены на хлеб, как основной продукт питания бедняков — соблюдался плохо: торговцы-спекулянты, наживаясь на народных страданиях, прятали хлеб, продавая его втридорога из-под полы.

В периоды острой политической борьбы, когда весы истории колеблются, когда каждая из противоборствующих партий надеется победить, угрозой тюрьмы не испугаешь ни «идейного» заговорщика — роялиста или жирондиста, ни одержимого жаждой обогащения спекулянта. Политический враг надеется, что, отсидев недолгий срок в тюрьме, вскоре будет освобождён своими победившими сторонниками и станет в их глазах героем; «рыцарь наживы» надеется, что, отсидев недолгий срок, после перемены власти выйдет на свободу и будет жить богачом. Остановить врагов народа[41] может только одно: угроза смертной казни. Робеспьер и его товарищи по Комитету общественного спасения понимали это, однако на переход к политике жёстких мер революционной самообороны — красному террору — решились не сразу и не по доброй воле: их подтолкнуло доведённое до крайности парижское плебейство, решительно требовавшее от властей отпора контрреволюционерам и проведения продовольственной политики в пользу народных низов.

События 4–5 сентября 1793 г. обычно называют кульминационным пунктом этого «народного (плебейского) натиска» на Конвент, начавшегося после убийства Марата. Это было мощное выступление парижских рабочих и ремесленников, которое возглавили левые якобинцы, руководители Парижской коммуны[42] — Шометт и Эбер. Окружившие Конвент народные массы выдвинули ряд требований, в том числе — сформировать революционную армию, «поставить террор в порядок дня», расширить «максимум», реорганизовать Революционный трибунал. У Робеспьера и его единомышленников хватило мудрости и мужества пойти навстречу требованиям санкюлотов: Конвентом был издан «закон о подозрительных», произведена реорганизация Революционного трибунала, утверждён «всеобщий максимум»