– Я никогда не пьянею. Если перебрал – засыпаю. А отец не пил… никогда. Нас с братом поднимал… Без матери мы… – Борис оглядел пустой полутемный зал, будто хотел увидеть кого-то. – Родни не было – отец один… детдомовский он. Все для нас, а я – стеснялся, что он дворник. В школе каждый сентябрь анкеты заполняли – серый день для меня: матери нет, отец – дворник. У других – инженер, у Мурата – летчик какой-то арктический, у Леньки – артист, а у меня… Не пил, все у нас с братом: велосипед, пальто, ботинки… телевизор. Всё для нас. Говорил иногда: «Пойдем погуляем», а я – стеснялся…

Борис налил водки в фужер, смотрел вбок. Я понимал, что ему нужно выговориться, и осознавал, что потом он меня возненавидит.

– Женщина у него была – в дом ни-ни! Я видел ее – хорошая баба, а он – ни-ни! Так вот, бля, живешь и не думаешь, а сейчас – хули говорить!

Он выпил махом водку, потянулся вилкой закусить, швырнул вилку на стол.

– И что толку, – сказал зло, с обидой, – брат в лагере помер… убили, наверное, гоношистый был. Работать не умел, а: я! Я!.. Красивый, правда… я по сравнению с ним – обезьяна, хотя тоже не урод. И что обидно – красивый, все есть… ну, что мальчишке надо, все есть, а он – воровать! А почему? Я скажу почему: не хотел жить на деньги дворника! Гордый, бля, красивый и… по тюрьмам, лагерям! А отец ему туда посылки, на свидания… И я вот тоже… детей нет, жены – нет. Как думаешь, почему Бог не дает детей?

Я пожал плечами. На душе было мутновато, если кто-то рассказывает об ошибках – невольно думаешь о своих. Да и брат у меня тоже был, и тоже… Я налил водки, спохватился и отодвинул рюмку. Борис смотрел на меня, не мигая.

– Я думаю, за неуважение своих родителей, – ответил он сам себе. – Кому-то делает, что дети их не любят… ну там есть шанс исправить, а некоторым, как топором… бац! – Он рубанул ребром ладони по столу.

Упал нож.

– Мужик придет, – невпопад пошутил я. – Примета такая…

– Теперь уж не придет…

Борис откинулся на спинку, достал мобильник, потыкал пальцем, распорядился:

– Миша, отвезешь человека домой и возвращайся. Вам, наверное, пора, – сказал мне, убирая телефон. – Спасибо. Смешно вы там… по телевизору.

Он возвращался к привычной жизни…

Весь следующий день… смотрел ли я «Новости» – видел лицо Бориса, смотрел ли в окно – передо мной его глаза с немым вопросом: «Как же так?» Чтобы затмить, представлял Ленина, Карла Маркса… Жириновского, сыпящего словами: «Подонки! Мерзавцы!» Даже поющего Филиппа Киркорова – не помогало! Облик, вызванный усилием воли, будто кто ластиком стирал, и вместо него – лицо Бориса.

Вечером позвонил Эдик.

– Витя, привет, – приветливо сказал он, проверяя, как я и что.

– Привет, – отозвался я.

– Ты напрасно расстраиваешься, – сразу и точно понял он мое настроение. – Все было хорошо. Заказчик, я звонил ему сегодня утром, – доволен.

– Я рад за него, – сказал я. – И за тебя тоже.

– Подожди, не клади трубку, – попросил Эдик, – есть дело, тебе точно понравится!

– Нет! – сказал я с решительностью, получая удовольствие от своей решительности.

– Ты сначала выслушай! – не унимался Эдик.

– Нет, – повторил я надменно и, перехватив взгляд жены, насторожившейся, что я от чего-то отказываюсь, смягчился: – Сейчас нет времени…

– Ты послушай сначала, – не унимался Эдик, – тебе понравится, делать почти ничего не надо!

– Два раза посотрудничал и хватит! – твердо сказал я, потому что жена ушла на кухню.

– «Два» не то число, на котором надо останавливаться, – добавил мистики соблазнитель. – Давай так: приедешь, поговорим, если не понравится – твоя воля!

Жена опять прошла мимо, ошпарив мне спину взглядом.

– Ну… в общем…

– Завтра часика в два сможешь подъехать?

– «Два» не то число, – напомнил я.

– Ну хорошо – в три!

Эдик вцепился в меня не как в сочинителя – чего там сочинять-то? Тертый калач, он знал, что не буду плести интриг, тянуть одеяло на себя, чужого не возьму, да и свое-то не всегда. А коли впрягусь в телегу, потащу, даже если у нее колеса отвалятся. Где бы ни работал, начальники своим начальницким нюхом это угадывали и взваливали, и должности заместителей предлагали, а я увиливал, предполагая впереди светлый писательский путь. Иногда думаю: зря… Зря отказался в издательство «Прогресс» пойти – начальница из «Лесной промышленности» туда переходила и звала заместителем. Мне двадцать семь лет, издательство огромное, у метро «Парк культуры», перспективное, как шоссе в благополучие. Отказался. Помню, она уехала оформляться, я сижу за ее столом, читаю. Технолог по печати Алла спрашивает: «Что читаешь?», я говорю: «Олешу». Она говорит: «А я его не люблю: напьется и спит на лавочке, а нам, детям, играть негде». Я не сразу понял, а потом сообразил – она жила в писательском доме в Лаврушинском. Отказался… А согласился, дослужился бы там до кабинета с секретаршей, дома бы меня уважали: «Папа с работы пришел – он устал!» А тут ляжешь на диван подумать – лежит, ничего не делает! Поедешь на концерт – «Может быть, заодно купишь…» Дали бы мне от издательства квартиру, сидел бы сейчас в своем домашнем кабинетике, уставленном по стенам полками с любимыми книгами, и… писал бы юморески. Ходил бы по редакциям, где мне мило улыбались, а за спиной называли «чайником». И было бы у меня на душе спокойно, а сейчас… Выступал в Туле в филармонии, вовремя со сцены не ушел – потянулся народ за автографами. Стоит только одному – и другим надо, хотя вовсе и не надо! Листочки протягивают, записные книжки, билеты концертные, кто-нибудь непременно купюру денежную сунет. Я свои загогулины вывожу, и все неряшливее – рука-то устала. Какой-то дядька, получив автограф, посмотрел на невнятную закорючку и сказал разочарованно: «Так и я могу!»

Назавтра день случился пасмурный. У меня было ощущение, что по моей вине. Поехал в офис к Эдику. Чтобы окончательно не испортить себе настроение, поехал сначала до «Лубянки», там – пересадка. В школе рабочей молодежи Юрка Шкарин чуть что: «Мой отец на Лубянке работает!» – все боялись. А его отец работал на Малой Лубянке бухгалтером в добровольном спортивном обществе в двухэтажном домике.

Поехал до Лубянки, сделал пересадку, а там – «Пушкинская», «Баррикадная»… По этой линии я частенько ездил в «Московский комсомолец». Печатался много… Атмосфера дружелюбная – ближе к вечеру уборщица по полтора-два мешка пустых бутылок уносила. Сын ей, подросток, помогал. Дружно было… А однажды пришел – главный волком смотрит. Через два дня выяснилось: Володька сказал ему: «Витя переезжает, надо помочь машиной», и… на редакторской черной «Волге» весь день по своим делишкам ездил, да вдобавок еще – опоздал! Но я на него не обижался – такой человек! Жена его, Алла, на новую мебель копила, складывала деньги в нижний ящик шкафа, в постельное белье, а он нашел, брал потихоньку, а когда она заметила, сказал: «У Вити сейчас трудное положение, надо ему помочь». Алла в «Вечерке» работала, этажом выше, на меня при встрече смотрит: когда отдам? А я – ни сном ни духом! А молодой юморист и немолодой реставратор Каретный (он тогда нутро «Минина и Пожарского» чистил, говорил, что прогнило все) заметил эти взгляды и сказал Володьке: у твоей жены с Витей шашни! И вот: Володька тягает из шкафа деньги, Алла смотрит: когда я отдам, а Володька приглядывается: правда ли между нами что-то есть? А Каретный, вычистив кислотой нутро памятника, купил у Жванецкого его желтый «жигуленок», на котором тот разъезжал по Москве с ленинградскими номерами, и стал смотреть на всех загадочно и свысока. Пока в машине не обнаружились скрытые недостатки…