– Ты же всегда знаешь, Уна, когда я по-настоящему грущу, когда духом упал. Знаешь, да ведь? Я с тобой тогда не разговариваю. Это потому что про себя я плачу, а когда плачешь, разговаривать не получается. Мне тогда бывает всё равно, жив я или умер. Но мне же не должно быть всё равно, правда? Если тебе всё равно, ты просто ложишься и умираешь. Вот потому-то я и твержу с утра до ночи и себе, и тебе, что теперь у меня есть ты. Ты моя семья, Уна. И дом мой больше не в Солсбери и не на ферме у бабушки с дедушкой. Мой дом в джунглях, с тобой. Куда ты отведёшь меня, там и будет мой дом. И я со всем согласен, веди, куда вздумается, главное, не забывай про инжир для меня. И не бросай меня. Нам с тобой, Уна, надо держаться друг друга, да? Обещаешь, что будешь рядом? Я тебя люблю, Уна.

Что-то в этом роде я и бормотал ей всё время.

И главное, я считал очень важным напоминать Уне, что люблю её. Я не забывал сказать ей об этом перед сном – ну, по крайней мере, старался. Мама всегда говорила, что любит меня, когда я ложился спать. И папа тоже, если бывал дома. Мне так нравилось слышать эти слова. А теперь я каждый вечер говорил их Уне, и это меня успокаивало, помогало отстраниться от прошлого и кое-как наладить новую жизнь в джунглях.

Понятно, я не рассчитывал, что Уна мне ответит. Хотя, если бы она вдруг произнесла: «И я тебя люблю», это было бы здорово. Но такого никогда не случалось. Правда один-единственный раз она мне ответила – на свой лад, конечно. Очень получилось удивительно. Я ей, как обычно, говорю: «Спокойной ночи, я люблю тебя», а она вдруг как пукнет! Я такого долгого и звучного пука в жизни не слышал, а ведь пукальщица она знатная, мне ли не знать. Но это был всем пукам пук. Музыка, а не пук, – звучал он долго, казалось, никогда не стихнет. Я похихикал и притих, но мой смех ещё долго эхом носился под деревьями. Помню, если кто-то вдруг пукал в школе, мы всегда с Бартом, Тонком и Чарли прыскали со смеху, хотя Биг Мак и отчитывал нас за такое поведение. Но тут уж ничего невозможно было поделать: от чужого пуканья я вечно как давай хихикать, и меня уже не унять. А тут-то, в джунглях, и унимать было незачем – никакой Биг Мак не заставит сидеть в классе на переменке.

Незачем было унимать и слёзы, которые здесь, в джунглях, частенько сменяли смех. Правда, я чувствовал, что, когда я плачу, Уне грустно. Поэтому я старался плакать поменьше. Я каждый раз обещал ей, что больше не буду, но держать слово у меня не очень-то получалось. Но я всё равно обещал, потому что верил: если обещать часто-часто, в один прекрасный день я смогу выполнить обещанное.

– Я не буду плакать, Уна, – заверял я слониху, держа в ладонях её хобот и закрыв глаза. – Я не буду о них думать. Честно, не буду. В этот раз честно-пречестно. Обещаю. Обещаю. Обещаю.

И каждый раз я изо всех сил старался не нарушить данного Уне слова, но ночь за ночью терпел поражение. Для меня уже не существовало ни недель, ни месяцев – только дни и долгие-долгие ночи. Лунные проблески в зелёных ветвях напоминали мне о луне, которую я видел раньше: дома в окне или когда мы ночевали с папой в палатке. Ночи – вот что я ненавидел больше всего, потому что по ночам горе поднималось из самой глубины и захлёстывало меня, и ничего с этим нельзя было сделать, как я ни старался. Тогда я давал волю слезам. В джунглях где попало спать не ляжешь, разместиться на ночлег – целая наука. И в каком-то смысле это было даже хорошо: всякие неудобства отвлекали меня от грустных мыслей. Сначала нужно было подготовить себе постель из листьев и устроиться поближе к Уне, но не слишком близко, чтобы мухи не донимали.

Горький опыт меня быстро научил, что прямо на земле спать нельзя – там мокро, и кишмя кишат муравьи и пиявки. Так что мне каждый раз приходилось сооружать себе что-то вроде основательного гнезда из листьев – и не на земле, а где-нибудь повыше, например, на камне. Но даже в гнезде засыпал я не сразу. Вокруг меня и надо мной смыкались джунгли, где-то рыскала неведомая опасность, и хоть Уна была рядом, мне было не по себе.

Порой все эти страхи и даже грусть отступали под натиском насекомых. Во тьме они накидывались на меня, и кружились, и жужжали, и гудели у меня над головой. И как я ни шлёпал их, как ни отмахивался, они налетали вновь и вновь. Да и муравьи с пиявками рано или поздно до меня добирались и вцеплялись в меня, сонного или бодрствующего.

Ну и ещё этот немолкнущий шум.

Казалось бы, давно пора привыкнуть к ночным звукам джунглей: к вою, уханью, пронзительным вскрикам, к непрерывному стрёкоту сверчков и кваканью. Но всё это мешало мне уснуть. Я с тоской вспоминал тихие ночи в Девоне, когда мы с папой ночевали в палатке. Разве что вдали тявкала лисица или парочка сов перекрикивалась над полями. Но этого всего я совсем не боялся. А тут целый оркестр джунглей, да ещё мои страхи, да ещё воспоминания, да ещё насекомые. В общем, здесь мне было не до сна. Каждую ночь я бился за право заснуть. И помочь мне могла только Уна.

Раз за разом происходило одно и то же: стоило мне начать думать о слонихе, как я забывал обо всём остальном. Ночами стояла такая темень, что я не мог различить, рядом Уна или нет. Но она всегда была рядом. Я слышал её, и этого мне было достаточно. До меня доносилось её бурчание, кряхтенье и тихое постанывание – и звучало всё это как колыбельная. Когда она подходила поближе, я чувствовал, как её уши обмахивают меня, словно веером, и отгоняют насекомых. И это так здорово ободряло! Она как-то умела почуять, когда мне грустнее всего, когда она больше всего нужна мне. И тогда она дышала теплом мне в щёку и легонько касалась меня мягким хоботом. От этого я успокаивался и засыпал.

«Забудь про всё, – твердил я себе, – забудь про горе, забудь про пиявок. Ведь есть же Уна. А утром снова всё будет хорошо».

Так оно и случалось.

Сколько дней прошло со дня цунами, я понятия не имел. Чувство времени куда-то подевалось. Иногда я пытался подсчитать, и выходило, что довольно много – судя по тому, как убывала и прибывала луна, несколько месяцев уж точно. И это были дни и месяцы, полностью изменившие меня, моё существование, сам смысл моей жизни. Дома всё, что я ни делал, было почему-то и для чего-то. Я смотрел DVD, чтобы узнать, чем закончится фильм. Я вставал в половине восьмого, чтобы не опоздать в школу, потому что за опоздание мне бы влетело. В школе мне велели писать контрольную, чтобы проверить, как я усвоил то, что мне полагалось усваивать, и я писал. Дома я мыл руки перед едой, тоже потому что мне велели это делать, ведь руки должны быть чистыми, а то я подцеплю какую-нибудь заразу и заболею. А если я куда-то шёл или ехал, то всегда направлялся в какое-то конкретное место: скажем, в библиотеку, на приём к врачу, на море, на ферму. Каждый день, каждый час я совершал какие-то действия с какой-то целью. Жизнь состояла из бесконечной череды целей.

А здесь, в джунглях, цель была только одна и совсем нехитрая – остаться в живых. Мы с Уной шли не для того, чтобы прийти куда-то, а для того, чтобы отыскать пищу и воду. Чтобы жить. Это была совсем другая жизнь – очень простая. И с этой жизнью ко мне пришло понимание джунглей, того мира, от которого я теперь зависел. Я почувствовал нечто совсем новое для меня – родство с этим миром. Я больше не был здесь чужаком.