Эту и некоторые другие мысли он записывает в блокнот и потом надоедает ими своему приятелю, который позвонил, чтобы узнать, не ушел ли он (Филипп Эрлах) в подполье, может, он по уши погряз в работе, что и является причиной отсутствия каких-либо сведений о нем, жив ли он вообще и не стоит ли уже потихонечку копить на венок с красными розами.

— Нет, нет и да, да, — отвечает Филипп.

Приятель, ученый муж, обращает его внимание на то, что дьявол, когда хотел ввести Иисуса в пустыне в искушение, использовал цитаты из Библии, а потому и он выспрашивает обо всем, что происходит с ним. Пару раз Филипп из вежливости смеется, что является ошибкой, потому что из-за этого бессмысленный разговор только затягивается. Под конец приятель хочет договориться о встрече. Но Филипп открыто говорит ему, что хотел бы по возможности воздержаться как от посещений, так и от приглашений сходить куда-нибудь. Приятель делает вид, что это заявление его разочаровало. Потом он спрашивает, над чем Филипп сидит в настоящее время.

Чтобы уйти от ответа, Филипп заговаривает о шоколадных конфетах, о начинке с шампанским, конфеты эти, как он предполагает, уже неоднократно сменили своего хозяина, возможно, даже в той же самой подарочной упаковке. Срок годности истек более двух лет назад, шоколадная оболочка давно утратила свой блеск и покрылась белым налетом. Филипп рассказывает про пушечное ядро и упорного графа. Но это тоже ошибка, уже вторая. Или третья? Потому что приятель поправляет его, Ян Потоцкий[20], польский граф и автор Рукописи, найденной в Сарагосе, не уменьшал калибра ядра, а вытачивал узоры на самоваре.

— Точнее говоря, на кранике этого самовара.

— Это невозможно, — говорит Филипп.

— Никаких сомнений, — настаивает приятель. — И делал это Потоцкий, когда пил чай с друзьями. Ни о каком пушечном ядре и речи идти не может.

— Ну, уж прямо так. Самовар! И узоры на кранике!

Но то, что говорит приятель, звучит убедительно, ибо он утверждает, что прочел всю книгу, оба тома, предисловие и послесловие и еще бог знает что другое, а вот источники Филиппа диффузные (точь-в-точь как у Дуная) и путаные. Все только предположительно, и ничего определенного. Он может отговориться лишь тем, что Потоцкий точно не стал бы возражать против подобной неопределенности.

— Так или эдак, но работа серьезная, — говорит Филипп и быстро заканчивает разговор.

В душе и по не имеющим ничего общего с фактами причинам Филипп в настоящий момент полон решимости настаивать на версии с пушечным ядром, хотя бы из преклонения перед хрупкостью мира, который каждый строит себе сам.

Мысли о настойчивой работе напильником, может, и не совсем то, поскольку факты — вещь крайне упрямая, насколько это можно себе представить. Да и все так говорят. Филипп огорчен, что и эта история недостоверна или на самом деле была не такой, как ему хотелось бы. Но он тем не менее сопротивляется и упорно не соглашается с другой версией.

А позже, когда он опять сидит на крыльце (солнце слепит ему глаза, пока он пребывает в ожидании звонка от Йоханны, на который в любом случае не ответит), его вдруг осеняет. Он примирится со всеми этими перевешивающими чашу весов мелочами. И какое-то время он ощущает себя выше безнадежно тщеславного торжества фактов. Потому что на крыльце все принадлежит ему. Здесь он единственный и полновластный хозяин и погоды, и любви, и польского графа, и всех голубей на крыше, и этого великого одиночества. Он говорит себе: если бы над домом завис воздушный шар и кто-то смотрел бы оттуда на мои угодья, что бы он подумал обо мне? Надеюсь, у него сложилось бы благоприятное впечатление, и, не настаивая на этом, можно все же предположить, что я тем не менее (тем не менее является здесь главным) дал ему достаточно поводов завидовать мне.

И пока он так рассуждает и хочет, чтобы Йоханна была пассажиркой на том воздушном шаре в поисках завтрашней погоды, с сигареты, которую он потягивает как обычно, время от времени, с длинными интервалами, сам по себе осыпается пепел. Носком ботинка он отбрасывает его в ямку, где обосновалась мокрица, на самой нижней ступеньке с отшелушившейся шпатлевкой.

В дыму последней затяжки он вкладывает в уста юного Станислауса следующие слова:

— Можно задавать себе очень много разных вопросов. Замечательно также, что над многими из них можно призадуматься. Но этим, собственно, все и ограничивается.

Рихард в Нижней Австрии, он едет по лесистой местности и направленным светом фар нащупывает то пропадающую, то надвигающуюся на него кромку дороги, маневрируя на каждом перекрестке по разбитой проезжей части. Ему хотелось бы знать, куда подевались все указатели, и кто перевернул те немногие, что остались, и зачем платить налоги, если на дорожную разметку нельзя положиться, и станет ли все при новой власти лучше — и дороги шире, и луна светлее, и ориентация более перспективной. Под давлением новых превосходящих сил сместились даже границы мечтаний: наступает эра великого рейха, империи порядка и справедливости. Ну да, думает он, представить себе можно все что угодно, даже самое невероятное, но нужно исходить из того, что есть в действительности, почему он и не очень верит заверениям национал-социалистов. О том, чтобы хотеть верить, пока и речи не идет. Умнее было бы (по крайней мере желаемый эффект был бы достигнут с большей долей вероятности), если бы он не позволил так быстро уговорить себя вновь пойти на такого рода собрание. Хотя по причине случайного нахождения в этих местах в командировке отказаться тоже было довольно сложно. Напрасные поиски неубедительно звучащих отговорок лишь смутили бы его, поэтому он и согласился, недолго думая. Конечно, он пойдет, хотя бы из-за солидарности с достойными (достойными сожаления)…

(Спокойно!)

— И где конкретно это будет происходить?

Он последовал за представителями Нижнеавстрийского крестьянского союза в Ратцерсдорф, — точка на карте севернее Санкт-Пёльтена, где, как говорят, нечего опасаться провокаций со стороны местных властей. А все ведь финансовые проблемы, чтобы оказать поддержку семьям единомышленников — сторонников христианского социализма, которых после вступления германских войск отправили в Дахау, и никто теперь ничего не может сказать про то, когда их выпустят. Рихард пообещал сделать весомый денежный вклад, и поскольку после этого обещания без него спокойно можно было обойтись, его никто и не удерживал, когда он попрощался, даже не допив пива. Это ему не понравилось. По крайней мере, парочку вежливых слов в знак благодарности в свой адрес он бы с удовольствием выслушал.

А то вот блуждает уже полчаса в ночи по незнакомой местности, между маленькими, зажатыми лесными просеками деревушками без намека на уличное освещение (какой замечательный рыночный потенциал, приходит ему в голову). Дома выскакивают на свет, словно зайцы, и исчезают опять в темноте, где на расстоянии вытянутой руки уже ничего не видно. Никакого намека на местных жителей, ни души, все уже спят. У Рихарда болит поясница, он наваливается верхней частью туловища на руль, вытягивает шею, чтобы взгляд не отставал от стремительных фар. Когда на одном большом перекрестке свет вдруг выхватывает из темноты указатель на Кремс, а не на Санкт-Пёльтен, он, потеряв терпение, поворачивает в ту сторону и приезжает в Вену только к полуночи.