Ринхвивар сидела рядом с ним на корточках, чуть склонив голову набок, и разглядывала юношу с любопытством.

Он потянулся к ней руками, обхватил ее за бок и повалил на землю рядом с собой. Она засмеялась, подставила ему для поцелуя лицо, но сил у Гиона на это не было: он лишь упал щекой на плечо подруги, а зажмуренные веки оказались так слабы, что не удержали хилых, жидких слез.

— Ох, Ринхвивар! — пробормотал он. — Ох, Ринхвивар! Я почти умер там, на той тропинке, покуда шел к тебе...

Из поколения в поколение было принято у студентов Академии, невзирая на жару, проводить свободные вечера в «Ослином колодце», туго набитом посетителями подвальчике, где подчас бывало жарче, чем в преисподней. Низкий потолок нависал над буйными макушками, и в полумраке казалось, что если вскочить из-за стола слишком резко, то можно удариться о черный копченый свод, да так, что искры разлетятся по всему этому низкому каменному небосводу, повисая в дыму и подпрыгивая на восходящих токах горячего воздуха.

Очаг, где изготавливалось мясо, всегда пережаренное, с толстой коркой запеченных в жире сухарей, был отгорожен от зала лишь невысокой деревянной стойкой. Любой из посетителей мог, не вставая с лавки, видеть, как выплясывает у огня невысокий смуглый человечек с лоснящейся бархатной лысиной, сам хозяин и главный повар «Ослиного колодца», или хмуро тычет длинным железным вертелом в полусырой кусок хозяйский подручный, угрюмый тип, похожий на грабителя, зачем-то отпущенного на поруки.

В этом кабачке все было устроено таким образом, чтобы не нарушалась ни одна традиция из всех древних, освященных временем традиций, свойственных подобным студенческим кабачкам.

Любой человек, впервые переступив этот порог, должен ощущать себя здесь так, словно попал в старый, давным-давно прочитанный роман, одну из первых осиленных в детстве толстых книг, непременно очень засаленную, затрепанную, с надписью, сделанной лет шестьдесят назад благодарной детской рукой нынешнего дедушки: «Очень хорошая книга». Все здесь как будто было испещрено подобными надписями, пятнами ягод и кляксами раздавленных между страницами комаров — следами чужого детства.

Каменные стены кабачка, ближе к потолку закопченные дочерна, на уровне сидений были вытерты бесчисленными спинами. Лампы пылали ярко, безудержно, источая густой смрад дешевого масла. Но, несмотря на все их старания, в подвальчике неизменно царил полумрак.

Посуда — глиняная, толстостенная, разрисованная бездельниками с художественных курсов Академии, которые вкладывали в эти работы самые странные и подчас даже пугающие фантазии. К счастью, она часто билась. Зато и стоила недорого, так что за ущерб с неловких посетителей даже не высчитывали — разве что слишком уж много ее погибало.

Здесь пели всем знакомые песни. Каждое полуобнаженное декольте, улыбавшееся над подносом с кружками, выглядело совершенно родным, многократно поцелованным.

Сюда заходили не только студенты, но и молодые офицеры — из расквартированного поблизости полка. У этой категории посетителей было принято посматривать на учащихся Академии немного свысока, но, в принципе, с легким и добродушным юмором. Студенты все-таки считались здесь хозяевами, а субалтерны находились у них как бы в гостях.

Изредка случалось так, что забредали в «Ослиный колодец» личности совершенно случайные; однако на самом деле и эта «случайность» была глубоко укоренена в традиции — ибо какой толстый роман обходится без чужака, жалкого или загадочного!

Чаще всего это бывали бродяги — их вводил в заблуждение скромный вид кабачка, расположенного на самой окраине. Оказавшись внутри и обозревая изысканное общество, собравшееся за вытертыми столами, бедолаги смешно моргали, конфузились и норовили сбежать, но тут уж, брат, держись: попался!

Несколько студентов под одобрительные выкрики собратьев и при сдержанно-ироническом подмигивании господ офицеров из дальнего задымленного угла бросались на несчастного и хватали его под руки. Его волокли за стол, усаживали посередине, на почетное место, и принимались мучить.

— А скажите, дружище, чему равен котангенс? — вопрошал кто-нибудь из студентов, в то время как другой вертелся рядом с куском мяса, насаженным на кончик ножа.

Бродяга вращал глазами и напряженно размышлял над положением, в котором оказался так нежданно-негаданно. Студенты также ожидали: как поведет себя их невольный гость? Если он начинал барахтаться, вырываться и бормотать: «Позвольте, господа, я сам заплачу — у меня и деньги есть», то его с разочарованным улюлюканьем отпускали, и он торопливо глотал в углу плохо приготовленный ужин, после чего спешил удрать.

Но если он обнаруживал достаточно ума, чтобы с важным видом ответствовать: «Котангенс с прошлого полнолуния Ассэ равен пяти» или изречь еще какую-нибудь столь же высокоученую ахинею — то тут поднималось всеобщее ликование, только успевай жевать да проглатывать! К ночи бродягу, сытого, пьяного и ошалевшего, с полными карманами мелких денег, укладывали спать под столом в обнимку с поленом или пучком соломы, обвязанным лентами.

Ренье любил «Ослиный колодец» и частенько пропадал там, возвращаясь домой неизменно за полночь, веселый, чуть пьяный, с задержавшимся в волосах горьковатым запахом дыма. Эмери в это время еще не спал — читал грустные старинные романы или записывал свои коротенькие музыкальные пьески, похожие на мотыльков, такие же изящные и легкомысленные и такие же драгоценные, если поместить их в коллекцию под стекло.

Впрочем, в тех случаях, когда Эмери выказывал намерение «заглянуть в колодец» (как принято было выражаться в подобных случаях), Ренье безропотно уступал ему свое место. Благо подобное желание посещало старшего брата нечасто.

Вскоре после того, как в Академию приехала Фейнне, в размеренной жизни братьев произошел первый сбой. Ренье задержался в кабачке намного дольше обычного. Эмери, встречая брата, ничем не выдал своего недовольства или волнения, только заметил между делом:

— Учти, я ведь не смогу открыто пойти туда, если потребуется тебя выручать.

— Можно подумать, меня требовалось выручать! — буркнул Ренье. — Вовсе нет. Ты хочешь спать?

— Теперь не хочу.

— Иногда мне кажется, что в тебя время от времени вселяется дух нашей бабушки, — объявил Ренье. Он повалился на постель прямо в уличной одежде.

Эмери брезгливо поморщился, но промолчал. Замечание насчет «духа бабушки» его задело, как бы он ни пытался это скрыть. Ренье, впрочем, превосходно знал, о чем сейчас думает старший брат, и скосил на него хитрый глаз.

— Сейчас переоденусь. И умою лицо.

— О! — вымолвил Эмери, возводя взор к потолку.

Ренье сел и начал стягивать с себя сапоги.

— Вот скажи ты, Эмери, — заговорил он, втягивая брата в спор, только что унявшийся в кабачке, — как следует воспринимать исчезающего человека в день слабого новолуния Стексэ на перекрестье одного желтого луча и полнокровной голубой полосы Ассэ?