век горели желанием. На щеках ярко рдели лепестки румянца. Губы пылали.

…Вошел юноша и поцеловал руку старой девы.

* * *

Когда они лежали утомленные, юноша неожиданно сказал:

– «Зачем ты говоришь о своих летах!.. Поверь, мне вовсе не интересны молодые женщины – они такие неопытные в страсти… Вот ты»…

– «А ты разве знаешь женщин?!»

– «Конечно»! – и он удивленно усмехнулся, а она разрыдалась. Отошла от него. Быстро одела платье. Села у камина. – Задумалась.

Заговорила тихо, медленно:

– «А я думала – ты девственен. Я хранила себя так долго! Моя чистота стоила слишком дорого: – несколько жизней. Умирали влюбленные, потому что никому не отдавалась… Все мое очарование скрывалось в этом… в чистоте…»

Юноша смущенно слушал. Вдруг рассмеялся.

– «Вот видишь… а ты говоришь о летах!.. Разве молодая девушка придумает что-нибудь подобное… Ну, иди же – я хочу»…

Старая дева прогнала юношу.

* * *

Через час она целовала грудь и бедра юной приятельницы, у которой были серые глаза, пепельного цвета волосы и маленькие, тугие, неразбутонившиеся губки.

Камень безымянный

В тонкий мизинец левой руки вдето кольцо. Хризолиты окаймляют красный безымянный камень.

Она говорит, что это – капля крови в прозрачной капсюле.

Если ее белые руки обнимают возлюбленного, – красный камень загорается ярче, и алый отблеск играет в хризолитах.

Когда она умрет – красный камень примет цвет ее глаз. И тринадцать следующих владетелей кольца рано умрут от безумной, неудовлетворенной страсти к неизвестной безымянной.

После тринадцатой смерти, камень вновь станет красным.

Так сказал странный китаец, который подарил ей это кольцо.

У нее синие глаза.

Уют

Белые шторы и свет лампы спугнули сумерки. В зеркале отражалась голая стена.

– Войдите?

– У вас так неуютно!.. Можно на диван?..

Сняла боа и шубку…

Когда ушла, подумал: …

– «Если б было уютнее она отдалась бы»… надо повесить японские циновки над кроватью, а в углу – между «Христом в терновом венце» – Гвидо Рени и «Богоматерью» Мурильо – привешу розовую лампадку.

Прислуга внесла молоток и гвозди, и безразлично тупо сказала:

– Только гвоздочки маленькие…

Засыпая вспомнил, что в чемодане есть несколько оригинальных офортов.

За окном

Вот кто-то опустил веки и краски стыдливо вспыхнули на серых лохматых странниках неба.

Снег бледный, синеватый лежит на дороге, перерезанный только что умчавшимся куда-то зеленым автомобилем.

С голой ветки березы, у самого ствола, свесилось, как растерзанная черная голова чудовища, забытое воронье гнездо и, точно, одурманенное чарами чутких сумерек, смотрит безглазое, жадное на перерезанный снег.

Вот на дорогу вступает лошадь с санями, в которых дрова, две корзины и человек с заспанным лицом – он дремлет. Лошадь упрямо понурив голову смотрит на снег и кажется: она угрюмая, не хочет поднять голову – боится увидать кровь заката.

Печально и медленно удаляются, словно кортеж: лошадь, сани, дрова, две корзины и человек.

И краски на небе бледнеют.

Новые шрамы на снегу еле заметны: – сумерки, как заговорщики, сбегаются, крадутся и скрывают их.

Снег темнеет.

Три солнца*

Истории моей смерти

I

Вместо Солнца в тот день взошел Каравай Хлеба.

Ароматные лучи заливали землю.

И люди потянули глаза и руки к новому солнцу.

Миллионы тянулись жадно.

Хлеб карабкался по небу, дразня людей и всю тварь земную.

Люди бешено гнались за солнцем и на закате настигли его…

Разнесли по крошкам новое солнце по всей земле.

<…> солнце голод[ные люди]

II

В день второй вместо Солнца на востоке выступило зеркало.

В полдень зеркало опрокинуло в себя всю землю и всех людей.

На закате зеркало стряхнуло прочь землю и людей и задернулось ночью.

III

В день третий вместо солнца взошел каравай хлеба, отраженный в зеркале.

И снова, как и в день первый, люди тянулись глазами, руками, бешено гнались.

В полдень зеркало опрокинуло в себя людей.

И люди тщетно вгрызались в хлеб отраженный.

Бесплодно!.. Бесплотно!..

На закате люди настигли солнце третьего дня.

Но хлеб недостижимо таился в зеркале.

Люди втащили зеркало с отраженным хлебом на землю.

И века горят глаза миллионов у зеркала над хлебом.

Зеркало блекнет тускло.

Плеснь и ржавчина выступают в отраженном хлебе.

А люди над ним снова и снова…

Скомкай сердце и вышвырни в века.

Пусть болтается под ребрами бессмертия…

На черной нитке*

Шутка покойника

– Ну, вот, я расскажу вам о последней шутке деда Евдокима.

Чудной был деда: шутник из шутников. По гробовую доску не мог угомониться, набалагурить досыта… Что я по гробовую доску! Доску уже вытесали, гроб сколотили для него, – умер когда деда… – так он и в гробу покойничком не успокоился… и в гробу!!

Не верите?! Так, вот, поверите.

Слушайте.

Умер это деда Евдоким. Ну, честь честью, как полагается – пообмыли прах, переплакались, все такое. С утра скончался деда, а в вечер – как сейчас помню – точно и не умирал вовсе: совсем как живой лежал наш деда в гробике. А вокруг – Бог весть откуда только – старушья понабралось, точно вся окрестная дряхлость свои морщины приволокла, а вокруг гробика дедова старуший плач да хнучь ходуном стоит, неречет шепотком, гулом нараспевным не умолкает.

И все-то «старушье» перепрелое. Толечко я один в комнатушке – молодой, я только да еще какая-то невмоготу сутулая, желтолицая, рыжьекуцая – ну прямо лампадочное масло – какая-то монахинька Перепетуя, хоть и молодая не по годам, да ни с какого бока не живая – не живь, а окись человечья… Затхлая, костлявая – ну только грибку или плесени на ней не заводится… Так вот, промеж старушья я да монашенка Перепетуя, из молодежи возле дедова гробика преем. Правда, был еще в доме Петенька, деда покойного Евдокима внук, – совсем еще нерослый мальчуга, годков под тринадцать. Так тот с обеду куда-то стерся вовсе, да и так не показывался… К тому о нем и не заметили – уж больно не к лицу было в старушечьем гнезде путаться, канителиться на покойнике…

Темно так… – все сумерки на гроб в окна всочились… полумрак какой-то душный, тяжелый, затхлый. Темно, только лампадка маячит, баюкается, да три свечи зябко вздрагивают, словно не фитильки, а нервы в огоньках корчатся из телесного воска!.. Свечи мерещат, вздрагивают, и от них по углам да по кропотливым старухам тени и пятна желтые